Итак, результаты. Чаще всего (уже интересно проверить!) ответы складывались в одну из двух формул: кофе-кошка-Мандельштам или чай-собака-Пастернак. И вот какие выводы делала Ахматова из этих ответов:
Человек типа «кофе-кошка-Мандельштам»:
- с тонкой душевной организацией, нервный, часто меняющий свои решения;
- не слишком строго чтит нравственные ценности;
- склонен к депрессиям и острым реакциям на события;
- эстет-пессимист;
- он – питерский (ну, хотя бы по духу).
Человек типа «чай-собака-Пастернак»:
- надежный, не отступающий от своих решений;
- практичен, деловит;
- психически уравновешен, не склонен к душевным терзаниям;
Прочитала обоих, когда это оказалось безумно модно (во второй половине 80-х). Нашла, что у каждого из них есть по десятку отличных стихотворений, остального могли бы и не писать. Но ведь и у самой Ахматовой - так же! Секта "свидетелей России-которую-они-потеряли"...
"Серебряный век" - это целая когорта поэтов, имена которых принято произносить с придыханием, и даже само их существование считать одновременно и достижением, и оправданием монархии. Этакая вывеска: вот, какие высоты духа, какая утончённость и элитарность, недоступные восторжествовашему Шарикову!
Но я, прожив не бог весть какой мафусаилов век, хорошо помню, в какой именно момент эта плеяда, очень - очень разная по уровню талантов, была объявлена честью-совестью России, и её гордостью.
Это были 1986 - 1988 годы. Журнал "Огонёк", который тогда читали решительно все, напечатал стихи Гумилёва. Потом - Мандельштама. И "Лебединый стан" Цветаевой. И понеслось - Гиппиус, Белый, Городецкий, Мариенгоф, Северянин, Оцуп, Бурлюк...
"Вольное русское слово вырвалось из подполья!"
А то, что желающие ознакомились с этим словом кто в школе (пусть как внеклассное чтение - но декаденты были), кто - по сборнику Всемирной литературы (Русская поэзия начала ХХ века), а кто и по песням Пугачёвой (брала тексты у этих поэтов) - об этом "Огонёк" не сообщал. Коротич (редактор) преподносил себя мужественным правдолюбцем.
Просто понадобилось кого-то срочно противопоставить "официальной" литературе. Советской. Поэтов заставили поучаствовать в неблаговидном деле, но поскольку посмертно - никто из них не виноват.
Прошло тридцать лет - и "Серебряный век" стал новым официозом. Теперь уже принято считать, что никакой другой литературы у нас и не было. Что это и есть вершина российской поэзии!
И уже сегодняшние школьники понимают, что что-то здесь сильно не так... Могут спросить своих наставников, знают ли они наизусть стихи этих гениев?
В лучшем случае - по два - три стихотворения для урока. И я тоже. Ну прочту "Жирафа" или "Капитанов"... Но это же всё - "Ананасы в шампанском", а никак не хлеб насущный.
И становится интересно: а как назовут потомки наш сегодняшний поэтический век? Ведь сейчас хороших стихов пишется, подозреваю, БОЛЬШЕ!
Дело не в количестве поэтов (их, мыслящих образами, всегда примерно одинаково), и даже не в их качестве. Дело в состоянии общества.
Может пассионарный человек проявить себя - займётся настоящим делом. Не будет ставить себе в заслугу умение рифмовать, и уж тем более не будет ревниво вглядываться в ближних: лучше они рифмуют, или хуже? Кому подражают, к какой группке их можно отнести? А как назвать свой цех из трёх рифмоплётов, какой манифест сочинить, чтобы всех поразить?
И общество, высоко ценя поэтов и поэзию, всё же не будет считать её занятием самым достойным, и даже героическим.
А вот если проявить себя возможности нет? Если общество не просто классовое - кастовое? Тогда задача поэта - пробить барьеры.
Мы на пороге нового Века поэзии. Радоваться ли? Не знаю...
Дмитрия Сергеевича Мережковского и Зинаиду Николаевну Гиппиус, наверное, можно назвать образцовой семейной парой России. Они обвенчались 8 января 1889 года и за все 52 года их брака не расстались ни на одну ночь. Во всяком случае, по их словам. Скрытый текст
Их представления о супружестве намного опередили свой век. Они сразу сошлись на том, что не будут ограничивать творческие интересы друг друга и заводить детей. Инициатором этого соглашения была Зинаида Николаевна, которая отнюдь не собиралась прозябать в тени знаменитого мужа. Служить его таланту — да, помогать во всех его начинаниях — пожалуйста, но при этом оставаться самостоятельной личностью — таково было ее кредо.
Юношеское увлечение романом Чернышевского «Что делать?» не прошло для них даром — их уклад жизни копировал отношения Веры Павловны и Лопухина: у каждого из супругов была отдельная спальня и свой рабочий кабинет. Встречались же они за обедом в общей гостиной.
Впрочем, в начале ХХ века в жизнь Мережковских все-таки вошел третий человек — молодой и красивый редактор журнала «Новый путь» Дмитрий Философов. Зинаида Николаевна была увлечена им целых 10 лет и даже поселила у себя в доме. Но Философов, вполне оправдывая свою фамилию, признавал лишь «любовь воздушную» и брезгливо отвергал «всякую физиологию». Словом, однажды он решительно оборвал мучительную связь.
За исключением этого эпизода, вся супружеская жизнь Мережковских была по сути всеобъемлющим и беспредельным эгоизмом вдвоем. «Слава Богу, что я никого не убил и не родил», — любил повторять Дмитрий Сергеевич. «Нам вполне достаточно друг друга», — соглашалась Зинаида Николаевна.
В историю русской культуры они так и вошли — неразлучной парой и в то же время яркими индивидуальностями: он — основоположником мистического символизма, автором религиозно-философских романов и эссе, она — талантливой поэтессой и незаурядным литературным критиком.
Судьба разлучила их 7 декабря 1941 года, в день смерти Дмитрия Сергеевича. Но, возможно, 4 последних года жизни Зинаиды Николаевны без мужа и нельзя назвать разлукой, ибо она ежедневно разговаривала с покойным и уверяла всех, что Мережковский жив.
От великого до смешного — один шаг
Справедливость этих слов Наполеона Мережковский однажды познал на собственном опыте.
30-е годы прошлого века, Париж, литературный клуб «Зеленая лампа». На эстраде публицист Талин-Иванович красноречиво, страстно, хотя и грубовато, упрекает эмигрантскую литературу в косности, отсталости и прочих грехах.
— Чем заняты два наших крупнейших писателя? Один воспевает исчезнувшие дворянские гнёзда, описывает природу, рассказывает о своих любовных приключениях, а другой ушёл с головой в историю, в далёкое прошлое, оторвался от действительности…
Мережковский, сидя в рядах, пожимает плечами, кряхтит, вздыхает, и наконец просит слова.
— Да… так оказывается, два наших крупнейших писателя занимаются пустяками? Бунин воспевает дворянские гнёзда, а я ушёл в историю, оторвался от действительности! А известно господину Талину…
Талин с места кричит: — Почему это вы решили, что я о вас говорил? Я имел в виду Бунина и Алданова.
Немая сцена — прямо по Гоголю. На растерявшегося Мережковского было жалко смотреть. Философское удовольствие
Мережковский и философ Лев Шестов не любили друг друга, а полемизировать начали ещё в России, — из-за Льва Толстого и его отношения к Наполеону. Книга Мережковского «Толстой и Достоевский» — о «тайновидце плоти» и «тайновидце духа» — прогремела в своё время на всю Россию.
Шестов уже в эмиграции рассказывал: — Был я в Ясной Поляне и спрашивал Льва Николаевича: что вы думаете о книге Мережковского? — О какой книге Мережковского? — О вас и о Достоевском. — Не знаю, не читал… разве есть такая книга? — Как, вы не прочли книги Мережковского? — Не знаю, право, может быть, и читал… разное пишут, всего не запомнишь.
«Толстой не притворялся», — убедительно добавлял Шестов.
Вернувшись в Петербург, он доставил себе удовольствие: при первой же встрече рассказал Мережковскому о глубоком впечатлении, произведённом его книгой на Толстого. Троцкий и Гиппиус
В самом начале революции Троцкий выпустил брошюру о борьбе с религиозными предрассудками. «Пора, товарищи, понять, что никакого Бога нет, ангелов нет, чертей и ведьм нет», — и заметил в скобках: «Нет, впрочем, одна ведьма есть — Зинаида Гиппиус».
Когда эту брошюру показала Гиппиус, она, со своим вечным лорнетом в руках, прочла, нахмурилась, пробрюзжала: «Это еще что такое? Что это он выдумал?» — а потом весело рассмеялась и признала, что, по крайней мере, это остроумно.
Из разговоров с З. Н. Гиппиус (записано Г. Адамовичем) О посещении Ясной Поляны
— Как сейчас помню, приехали мы к вечеру, едва успели вымыться, переодеться, стучат в дверь: просят в гостиную. Софья Андреевна усадила меня рядом с собой на диван: какие платья носят в Петербурге да какие пьесы ставят, обычная дамская болтовня. А он с Дмитрием Сергеевичем в стороне, у камина, и я про платья кое-как отвечаю, а все прислушиваюсь, о чем у них разговор. Он начал что-то несуразное: «разум это фонарь, который человек несет перед собой...», — я не выдержала и перебила его, — «да что вы, что вы, какой фонарь, где фонарь, совсем разум не фонарь». И вдруг осеклась, даже вся покраснела — Господи Боже мой, да на кого же это я кричу. А он замолчал, видимо, удивленный, и потом очень вежливо и тихо сказал: «Может быть, вы правы... Я всегда рад выслушать чужое суждение».
О поэзии
— Есть, по-моему, четыре рода поэзии. Первый, низший — непонятно о понятном. Второй, выше — понятно о понятном. Затем, непонятно о непонятном. И, наконец, понятно о непонятном... Блок споткнулся на четвертой ступеньке...
О хаосе — В Петербурге у нас тоже такие собрания бывали, только народу больше. Кричат, шумят, спорят, ужас... А один какой-то рыженький, лохматый в углу сидел и все молчал. Изредка только привстанет и спросит: «Зинаида Николаевна, а как же быть с хаосом?» Пройдет полчаса, разговор уже совсем о другом, а он опять: «Зинаида Николаевна, с хаосом как же?» И что ему хаос мешал?
Гиппиус и поэтессы
— Вечер поэтесс? Одни дамы? Нет, избавьте, меня уж когда-то и в Петербурге на такой вечер приглашали, Мариэтта Шагинян, кажется. По телефону. Я ей и ответила: «Простите, по половому признаку я не объединяюсь». Поэтессы очень недовольны остались.
О бессмертии души
— Я верю в бессмертие души, я не могла бы жить без этой веры... Но я не верю, что все души бессмертны. Или что все люди воскреснут. Вот Икс, например, — вы знаете его. Ну, как это представить себе, что он вдруг воскреснет. Чему в нем воскресать? На него дунуть, никакого следа не останется, а туда же, воскреснуть собирается.
Новые литературные силы
— Вчера был у меня Игрек. С выговором. — ? — Да как же... Говорит, что я отстала, ничего не понимаю, что растут новые силы, всюду новые темы, жизнь кипит, молодость, расцвет, все такое вообще, а я никому не нужна. Я спрашиваю: «Какие же это такие новые силы?» Он так и налетел на меня: «Да что вы! вот, например, Пузанов из Воронежа... читали?» А зачем, скажите, я на старости лет, да после всего, что я в жизни прочла, зачем я стану читать еще Пузанова из Воронежа?
О смерти
— Если человек никогда не думал о смерти, с ним вообще не о чем разговаривать... Я всяких морбидностей (в данном случае: болезненных разговоров. — С.Ц.) терпеть не могу. И даже стихов не люблю со всякими такими похоронными штучками. Но, если человек никогда не думал о смерти, о чем с ним говорить?
По словам самой Анны Андреевны, красноармейцы не поняли исторической и художественной ценности этих набросков - да и растопили ими печку, оставив лишь один - первый. (Как же тогда они могли попасть в Сеть? Значит всё же не топили?!)
А первый понравился? Показался самым пристойным? Но как бы то ни было, а теперь в книгах Ахматовой и об Ахматовой воспроизводится только он.
Отправлено: 27.05.18 01:21. Заголовок: Наталья пишет: Но ..
Наталья пишет:
цитата:
Но как бы то ни было, а теперь в книгах Ахматовой и об Ахматовой воспроизводится только он.
В общем, что топили, что не топили - итог одинаков.:)
Наталья пишет:
цитата:
А вот если проявить себя возможности нет? Если общество не просто классовое - кастовое? Тогда задача поэта - пробить барьеры. Мы на пороге нового Века поэзии. Радоваться ли? Не знаю...
Ждать и надеяться:) Впервые за много-много лет со времен устного народного творчества литература перестает зависеть от официоза. Спросить простого обывателя, много ли он знает признанных современных поэтов и много ли их книг оказали на него влияние. В лучшем случае - пара авторов, в худшем - никого. "Одобренная цензурой" литература уходит в прошлое, сменяясь литературой народной.
Хорошие современные произведения сейчас проще найти в любительских группах соцсетей или на бесплатных литературных порталах, чем в книжных магазинах. Ни возраст автора, ни писательский стаж, ни заслуги в Интернете значения не имеют. Непопулярных жанров просто нет: у каждого стиля найдется свой поклонник, пиши про что хочешь. Как мы об этом мечтали двадцать лет назад! Но за большие возможности кое-чем приходится платить. Той бешеной популярности, которая была у прежних кумиров, нынешним авторам не заиметь, а зачастую произведения и вовсе теряют авторство, гуляя с одного сайта на другой. Писать стоит только ради собственного желания творить, не ожидая аплодисментов и дифирамбов. Ведь информации в Сети столько, что подлинно гениальная книга может остаться в тени. А мы в массе своей еще очень зависимы от фидбэка. Что поделать - привычка. Мы росли в эпоху кумиров и знаменитостей, когда способность собирать толпы восторженных фанатов считалась чуть ли не показателем шедевральности произведения. Новая задача поэта одновремнна проста и тяжела - посвятить годы и силы творчеству, не зная, будет ли оно кем-либо востребовано.
Сообщение: 2822
Настроение: лучше всех
Зарегистрирован: 08.09.13
Откуда: Россия, Гатчина Ленинградской обл.
Репутация:
3
Отправлено: 24.11.18 08:30. Заголовок: «Он так и остался пе..
«Он так и остался перелётной птицей» «Дикой и гордой перелётной птицей» называл Николая Гумилёва Александр Куприн.
«Странствующий рыцарь, аристократический бродяга, - он был влюблён во все эпохи, страны, профессии и положения, где человеческая душа расцветает в дерзкой героической красоте.»
Эти слова – ключ к постижению характера поэта.
Гумилёв сделал себя сам. От природы он был некрасив, неуклюж, болезненно застенчив и скован. Но неудачи и горести не смущали его, а характер закалялся в испытаниях. Поэтому на его поздних фотографиях мы видим значительное, светящееся благородством лицо. Он смог построить свою жизнь, как хотел. Успел выпустить несколько поэтических сборников, совершить немало заграничных путешествий (в том числе опасных африканских). Он храбро сражался на фронте в 1914 году и стал кавалером двух Георгиевских крестов, которые давались за исключительное мужество.
Гумилёв предсказывал себе, что умрёт в пятьдесят три года. «Смерть нужно заработать, - говорил он, - природа скупа и с человека выжмет все соки, и, выжав, выбросит.» Но природе не суждено было сыграть свою роль – вмешались люди.
В 1921 году по обвинению в контрреволюционной деятельности поэт был арестован и расстрелян.
В действительности Гумилёв «не донёс органам Советской власти, что ему предлагали вступить в заговорщическую организацию, от чего он категорически отказался». Именно недоносительство и было признано его преступлением, повлёкшим за собой жестокую кару. То, что выдача товарищей, предательство несовместимы с кодексом чести русского офицера и дворянина, коим Гумилёв являлся, разумеется, во внимание не было принято. Честь – это и важнейший мотив поэзии Гумилёва, и принцип его жизни, для большевиков не только непонятный, но и принципиально ими отвергаемый.
В тюрьме перед смертью он читал Гомера. Существует не очень корректно записанный, но, по сути, вероятно, реальный рассказ о его гибели:
«Этот ваш Гумилёв… Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук (от «расстрельной команды»). Улыбался, докурил папиросу… Пустое молодечество, но всё-таки крепкий тип. Мало кто так умирает…»
Слова поэта не разошлись с делом, он остался верен принципу, «представ перед ликом Бога// С простыми и мудрыми словами, //Ждать спокойно Его суда.»
Гумилёву было всего тридцать пять лет.
Могила его не найдена – он так и остался перелётной птицей.
*** Интересно, каждый ли поэт - пророк? Ирина Одоевцева в своей книге "На берегах Невы" вспоминает о своих долгих разговорах с Гумилёвым. Точнее, это были его монологи у камина - о будущей огромной войне, где он ещё успеет отличиться (то есть об эмиграции и мысли не возникало), и о том, что произойдёт "году в шестидесятом"... В космос выйдем! - Я для этого буду уже старым... Но буду проситься - хоть в качестве подопытной собачки!
Когда б я уголь взял для высшей похвалы — Для радости рисунка непреложной,— Я б воздух расчертил на хитрые углы И осторожно и тревожно. Чтоб настоящее в чертах отозвалось, В искусстве с дерзостью гранича, Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось, Ста сорока народов чтя обычай. Я б поднял брови малый уголок И поднял вновь и разрешил иначе: Знать, Прометей раздул свой уголек,— Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!
Я б несколько гремучих линий взял, Все моложавое его тысячелетье, И мужество улыбкою связал И развязал в ненапряженном свете, И в дружбе мудрых глаз найду для близнеца, Какого не скажу, то выраженье, близясь К которому, к нему,— вдруг узнаешь отца И задыхаешься, почуяв мира близость. И я хочу благодарить холмы, Что эту кость и эту кисть развили: Он родился в горах и горечь знал тюрьмы. Хочу назвать его — не Сталин,— Джугашвили!
Художник, береги и охраняй бойца: В рост окружи его сырым и синим бором Вниманья влажного. Не огорчить отца Недобрым образом иль мыслей недобором, Художник, помоги тому, кто весь с тобой, Кто мыслит, чувствует и строит. Не я и не другой — ему народ родной — Народ-Гомер хвалу утроит. Художник, береги и охраняй бойца: Лес человечества за ним поет, густея, Само грядущее — дружина мудреца И слушает его все чаще, все смелее.
Он свесился с трибуны, как с горы, В бугры голов. Должник сильнее иска, Могучие глаза решительно добры, Густая бровь кому-то светит близко, И я хотел бы стрелкой указать На твердость рта — отца речей упрямых, Лепное, сложное, крутое веко — знать, Работает из миллиона рамок. Весь — откровенность, весь — признанья медь, И зоркий слух, не терпящий сурдинки, На всех готовых жить и умереть Бегут, играя, хмурые морщинки.
Сжимая уголек, в котором все сошлось, Рукою жадною одно лишь сходство клича, Рукою хищною — ловить лишь сходства ось — Я уголь искрошу, ища его обличья. Я у него учусь, не для себя учась. Я у него учусь — к себе не знать пощады, Несчастья скроют ли большого плана часть, Я разыщу его в случайностях их чада… Пусть недостоин я еще иметь друзей, Пусть не насыщен я и желчью и слезами, Он все мне чудится в шинели, в картузе, На чудной площади с счастливыми глазами.
Глазами Сталина раздвинута гора И вдаль прищурилась равнина. Как море без морщин, как завтра из вчера — До солнца борозды от плуга-исполина. Он улыбается улыбкою жнеца Рукопожатий в разговоре, Который начался и длится без конца На шестиклятвенном просторе. И каждое гумно и каждая копна Сильна, убориста, умна — добро живое — Чудо народное! Да будет жизнь крупна. Ворочается счастье стержневое.
И шестикратно я в сознаньи берегу, Свидетель медленный труда, борьбы и жатвы, Его огромный путь — через тайгу И ленинский октябрь — до выполненной клятвы. Уходят вдаль людских голов бугры: Я уменьшаюсь там, меня уж не заметят, Но в книгах ласковых и в играх детворы Воскресну я сказать, что солнце светит. Правдивей правды нет, чем искренность бойца: Для чести и любви, для доблести и стали Есть имя славное для сжатых губ чтеца — Его мы слышали и мы его застали.
Эта графическая подборка называется "Карусель". Здесь собраны высказывания Бунина о его современниках. Не было случая, чтобы хоть о ком - нибудь он сказал хоть что - нибудь хорошее!
Сообщение: 3120
Настроение: лучше всех
Зарегистрирован: 08.09.13
Откуда: Россия, Гатчина Ленинградской обл.
Репутация:
4
Отправлено: 23.03.19 10:16. Заголовок: Хотела ведь сама нап..
Хотела ведь сама написать о Вертинском - но вот - готовая статья. Очень хорошая. Он ведь тоже - "Серебряный век", но - не только. Не закоснел в эмиграции, охраняя там русский дух от русских. Вернулся - и отлично "вписался" в послевоенное время.
«Перед этой песней враг не устоит...» Алексей Бакулин, Русская народная линия
...Александр Вертинский терпеть не мог английский язык: самый звук английской речи вызывал в нём некую лингвистическую брезгливость. А между тем, с 1934 года поэт пребывал в США и, живя с волками, ему волей-неволей приходилось выть по-волчьи. И хорошо, когда дело ограничивалось только отрывочными фразами, без которых не обойдёшься в быту, но однажды Вертинскому предложили сняться в Голливуде, в большой роли с обилием текста. Можно было бы сразу отказаться, но... Жить-то на что-то надо! Он принял предложение - и тут же пожалел об этом: не ложились ни на сердце, ни на память англоязычные монологи. Тогда Марлен Дитрих - его давняя приятельница - сказала Александру Николаевичу так:
- Ваше отвращение к английскому присуще любому нормальному человеку, но попробуйте всё же преодолеть его. Возьмите себя в руки!
Вертинский очень ценил мнение своей прославленной подруги. Он честно попытался взять себя в руки, но... Не сумел!
Так он и не стал голливудской звездой, - от чего, конечно, проиграл только Голливуд, но никак не Вертинский.
Этого человека воспринимают сейчас, как декадента, последнюю звезду Серебряного века, или как первого русского барда, предшественника того явления, что названо было «авторской песней». А я хочу вспомнить его, как русского патриота. И даже точнее: как советского патриота.
Честно говоря, слово «патриот» потеряло сейчас в России всякую определённость. Патриотами теперь называют себя все, даже те, кто в свободное от патриотизма время клепает тысячи русофобских постов в интернете. Есть патриоты «за Путина» и патриоты «против Путина»; патриоты-монархисты готовы зубами грызть патриотов-коммунистов... Впрочем, я отвлекаюсь. Что же касается Вертинского, то он был, как сейчас сказали бы «красным патриотом». Он никогда не считал, что эмигранты «унесли Россию на подошвах своих сапог», он белоэмигрантов скорее презирал, и презрение это легко увидеть в его песнях зарубежного периода. Почему он сам оказался за границей? Александр Николаевич объяснял это своей юношеской любовью к приключениям и дальним странствиям. Ну, может быть, и так, хотя, конечно, более правдоподобным кажется предположение, что его попросту захватил тот водоворот панического бегства, что бурлил на Юге России в 1920-1921 гг. Но даже, если и был некий момент паники, то надо всё же признать, что пришёл в себя Вертинский очень быстро, и уже с 20-х годов начал писать в советские посольства просьбы о разрешении вернуться на Родину, - причём, его нисколько не пугал тот факт, что над Родиной вьётся красный флаг, - скорее это его привлекало.
Да, привлекало, и косвенным образом это доказывает тот факт, что ни в одной его песне вы не найдёте традиционных эмигрантских сетований о «добрых, старых временах», ни в одной вы не найдёте проклятий «победившему хаму».
...Ах, вы вспомнили его песню «То, что я должен сказать», - песню-плач о погибших юнкерах?.. И вы, конечно, считаете эту песню антисоветской! Хорошо, давайте разберёмся. Как там начинается? -
- Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой...
Но кто же в самом деле послал их на смерть? Большевики? Да, так можно было бы сказать, если бы речь шла о расстрелянных. Но речь-то идёт о павших в бою. Как известно, в октябре 1917 г. в Москве шли упорные, кровопролитные бои между сторонниками советской власти и её противниками, причём главную военную силу противников составляли юнкера. Кстати, в 1917 году юнкера были в массе своей вовсе не хрупкими мальчиками, а обстрелянными фронтовиками из унтеров, которых посылали в школы прапорщиков. Таких 25-30 летних, видавших виды серьёзных дядек в ту пору в военных училищах было куда больше, чем вчерашних гимназистов. Эти-то опытные вояки и столкнулись в октябре 1917 с московскими рабочими и, после долгого кровопролития, были всё-таки разгромлены, хотя, как вы понимаете, успели и рабочей кровушки пролить немало. И если на одном кладбище хоронили убитых юнкеров, то на другом - убитых московских рабочих, и слёз там пролилось, наверное, не меньше.
Но речь идёт о юнкерах... Так кто же послал их на смерть? Во всех войнах всех веков солдат на смерть посылают «недрожащей рукой» их командиры, а никак не противник (противник, это, собственно, и есть смерть). Но мне почему-то кажется, что Вертинский обращал свой гневный пафос отнюдь даже не к командирам юнкеров, а к тем, кто стоял за командирами, - говоря обобщённо, к власти (и, разумеется, не советской, которая в ту пору ещё и на ноги встать не успела). Юнкеров послала на смерть недрожащей рукой именно февралистская власть, а пуще того - те представители господствующего класса, что сами обычно под огонь не идут, но желают, чтобы за них умирали низшие чины. Мне отчего-то видится, что певец бросает своё обвинение вовсе не тем московским рабочим, что сражались с юнкерами за свои права, а к тем «хозяевам жизни», которые хотели продлить своё безбедное существование ценой гибели юнкеров.
- ...Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
Ненужно! Не случайно Вертинский выбрал именно это слово! Не нужна была России смерть этих юнкеров. Не нужно было им, молодым русским воинам, драться с русскими рабочими, что отстаивали справедливость.
- ...Закидали их ёлками, замесили их грязью
И пошли по домам - под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать...
Сколько же злого сарказма выливает Вертинский на головы - кого? - большевиков? - нет, «чистой публики», «буржуев», ибо именно они «закидали ёлками» и «замесили грязью» ненужно убитых юнкеров, которые, между прочим, умерли именно за их сытую, беспечальную жизнь!
Найдите у Вертинского песню, где бы он столь же яростно высмеивал красных. Не найдёте!
Да, в конце концов, и образ женщины, «швырнувшей в священника обручальным кольцом», - о чём он говорит? Она, заметьте себе, не в красного комиссара швырнула кольцом, а в священника, который, конечно, в гибели юнкеров и не виноват, но в тот момент на кладбище он один был олицетворением правящего режима, - другого не нашлось!..
И наконец, страстно любимые, обожаемые всеми русофобами слова о «бездарной стране». А вам не кажется, господа полупочтенные, что слова эти обращены именно к демократической, «керенской» республике, к режиму, на века прославившемуся именно своей редкой бездарностью? Именно февралистская республика на тот момент взяла на себя смелость говорить от имени России...
Словом, если слушать песню о юнкерах, не затыкая уши либеральными берушами, вы легко различите, что презрение и гнев Вертинского обращены к тем самым людям, которым кричал и Маяковский:
- Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие нажраться лучше как, -
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
И Маяковского, стало быть, возмущала вопиющая бездарность этой публики... Да уж: «Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь свою отдать в угоду?!»
...Но довольно об этой песне, о погибших юнкерах. Пришло время вспомнить и совсем другие песни, весьма характерные для нашего автора, и, в отличие от его игривых романсов, полные не самой неподдельной болью - например, «Чужие города»:
- Тут живут чужие господа,
И чужая радость и беда,
Мы для них чужие навсегда...
Чужим остался для него священный каждому либерала Запад... Ни одной песни, где Вертинский бы смаковал прелести Парижа, Нью-Йорка и т.д. вы у него не найдёте. А зато о Советской России он в эмиграции говорил так:
- А она цветёт и зреет,
Возрождённая в Огне,
И простит и пожалеет
И о вас и обо мне!..
Или вот эта песня - «Китеж», написанная ещё за границей:
- Проклинали. Плакали. Вопили.
Декламировали: «Наша мать...»
В кабаках за возрожденье пили,
чтоб опять наутро проклинать.
А потом вдруг поняли. Прозрели.
За голову взялись: «Неужели
Китеж, оживающий без нас...
Так-таки Великая? Подите ж...»
А она, действительно, как Китеж,
проплывает мимо ваших глаз.
И уже сердец людских мильоны
ждут её на дальних берегах.
И уже пылают их знамёна
ей навстречу в поднятых руках.
А она, с улыбкой и приветом
мир несущая народам и векам,
вся сияет нестерпимым светом,
всё ещё невидимая вам!
По-моему, тут всё сказано совершенно ясно. Всё-таки, Вертинский, - этот, якобы, декадентский, салонный, кабацкий певец, - отлично владел и бичом гневной сатиры и высоким гражданственным пафосом. И - обратите внимание! - о нас с вами тоже сказано в этой песне: советский Китеж, сияющий из прошлого нестерпимым светом, величаво проплывающий мимо наших глаз, - всё ещё невидим нам, ослеплённым нелепыми утопиями 90-х годов.
Говоря о Вертинском, следует хорошо помнить: все годы своей эмиграции он не оставлял попыток вернуться в СССР. Год за годом, почти без надежды, он настойчиво слал в Москву просьбы о возвращении: ничто его не пугало, ни комиссары, ни Сталин, ни публичные процессы... И даже в 1943, когда великая война ещё не разрешилась Победой, когда ещё не с первого взгляда было ясно, чья возьмёт, Вертинский писал Молотову в своей очередной просьбе: «Жить вдали от Родины теперь, когда она обливается кровью, и быть бессильным помочь ей - самое ужасное».
В желании помочь России он был готов на всё, даже лечь в окоп и вместе с красноармейцами стрелять по врагу:
- А настанет время
и прикажет Мать
всунуть ногу в стремя
иль винтовку взять,
я не затоскую,
слёзы не пролью,
я совсем, совсем иную
песню запою.
И моя винтовка
или пулемёт,
верьте, так же ловко
песню ту споёт.
Перед этой песней
враг не устоит.
Всем уже давно известно,
как она звучит.
И за все ошибки
расплачусь я с ней, -
жизнь свою отдав с улыбкой
Родине своей.
Вы, может быть, скажете, что это всё пустые слова? - Ну кто его, певца-декадента, послал бы на фронт? - А вы вспомните, в каком году это было написано... Повторюсь: в этот год никто не знал, когда и чем кончится война, как повернутся события, и не придётся ли «автору салонных песенок» в самом деле «всунуть ногу в стремя»...
А ещё нужно помнить о нём вот что: из всех стихов, написанных о Сталине (а их, конечно, было немало!), лучшие принадлежат Вертинскому. Да, даже в сравнении с Твардовским («Черты портрета дорогого, родные каждому из нас...») или Исаковским («Мы так Вам верили, товарищ Сталин, как, может быть, не верили себе...») - стихотворение Вертинского «Он» выигрывает своей искренностью и неподдельным восхищением перед подвигом этого человека. Когда смотришь сейчас кинохронику Парада Победы, и видишь фигуру Сталина на мавзолее, невольно приходят в голову именно слова Вертинского.
- Чуть седой, как серебряный тополь,
Он стоит, принимая парад...
Сколько стоил ему Севастополь?
Сколько стоил ему Сталинград?
Да, именно об этом думаешь, разглядывая лицо Сталина, каким оно было в тот день: ни торжества победителя, ни гордости военачальника на нём не видно - только плотная завеса нечеловеческой усталости. Вертинский очень чутко подметил это, - что, конечно, было бы невозможно, если бы он просто «выполнял заказ», если бы «стелился перед большевиками».
- Над военною картой России
Поседела его голова...
Когда-то в 30-е годы замечательный комсомольский поэт Ярослав Смеляков, кипя молодой бескомпромиссностью, возмущался:
- Гражданин Вертинский
вертится.
Спокойно
девушки танцуют
аглицкий фокстрот...
Я не понимаю,
что это такое?
Как это такое
за душу берёт?
Но ведь брало же и его за душу, если много лет спустя, уже после смерти Александра Николаевича, он написал о пронзительное, полное сочувствия и почтения стихотворение «Пьеро»...
...Однажды в разговоре с Маяковским кто-то заговорил о Вертинском. Все присутствующие замерли, ожидая бурной и гневной реакции: с чего бы вдруг Маяковскому хвалить этого эмигранта, автора декадентских песенок? Но Владимир Владимирович неожиданно заговорил о Вертинском тепло, с уважением, и сказал между прочим: «Он - настоящий поэт. Он написал Алиллуйя, как синяя птица... Великолепная строчка!»
Сколько таких великолепных строчек, великолепных четверостиший, великолепных песен в наследии Александра Николаевича! Не знаю, есть ли где в России памятник Вертинскому? Кажется, нет. В таком случае, самое время сейчас, в год 130-летия певца поставить такой монумент. У него, кроме всего прочего, подходящий образ для красивой статуи.
Отправлено: 24.03.19 03:22. Заголовок: Мне отчего-то видитс..
цитата:
Мне отчего-то видится, что певец бросает своё обвинение вовсе не тем московским рабочим, что сражались с юнкерами за свои права, а к тем «хозяевам жизни», которые хотели продлить своё безбедное существование ценой гибели юнкеров.
ИМХО, все логично. Зрители в шубах - это явно не рабочие. И те, кто боится скоро начать голодать, - тоже. Рабочие уже голодали. Власть большевиков - и есть то самое "безобразие", которому нужно положить конец.
Эти стихи о сытых обывателях, которым нет разницы, сколько ребят - юнкеров ли, рабочих ли - погибнет за их право хорошо кушать и носить шубы. А та страна, которая ценой тысяч жертв создает комфорт небольшой кучке эгоистичных инфантилов, обречена. И бездарна.
Это не о коммунизме, не о царизме и вообще не о каком "изме", а просто о том, как плохо и гадко будет устроено общество, где собственный комфорт и право на потребительские излишества важнее жизни молодых парней. Если совсем просто - это классическое "бойтесь равнодушных".
По комментам можно примерно вычислить процент людей, которые в школе внимательно слушали урок, посвященный творчеству Александра Блока, - они, видимо, помнят знаменитое "молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели".
Вагон в рекламе именно зеленый. Третий класс. "Богатеями" тут явно не пахнет.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 29
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
А если кофе-кошка-Пастернак, например?
Вроде, все сборники Мандельштама перечитала, но вот этого стихотворения не было ни в одном... 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума