[more]Эта скандальная статья Горького вышла в 1922 году в Берлине. Ее не издавали в России ни до, ни после войны, ни в перестройку, - вообще никогда. Просто не издавали и все тут. Быть может, как раз потому, что именно в этом своем сочинении Буревестник говорит о сути революции откровеннее, чем где-либо еще, и чем это позволяли себе его товарищи-большевики. Он живописует варварство и отсталость крестьянской массы, подсказывая читателю, что искоренить это зло возможно только чрезвычайщиной. Создатель Челкаша и Клима убежден: «Как евреи, выведенные Моисеем из рабства Египетского, вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень - все те почти страшные люди, о которых говорилось выше, и их заменит новое племя - грамотных, разумных, бодрых людей». «Интеллигенция и революция» - тема из разряда вечных. А вот крестьянство и революция - это то, о чем многое еще не сказано. И сетования Ленина на узость мысли «мелких хозяйчиков», и сочувственно-лирические суждения Солженицына о крестьянском «мiре», «мироустроении» - лишь два идейных края, между которыми еще много невозделанной земли. Мысли титулованного «пролетарского классика» - лишь кое-что из непрочитанного. Или хорошо забытого. Текст статьи печатается полностью по изданию: Максим Горький. О русском крестьянстве. Издательство И. П. Ладыжникова. Берлин, 1922.
Люди, которых я привык уважать, спрашивают: что я думаю о России? Мне очень тяжело все, что я думаю о моей стране, точнee говоря, о русском народe, о крестьянстве, большинстве его. Для меня было бы легче не отвечать на вопрос, но - я слишком много пережил и знаю для того, чтоб иметь право на молчание. Однако прошу понять, что я никого не осуждаю, не оправдываю, - я просто рассказываю, в какие формы сложилась масса моих впечатлений. Мнение не есть осуждениe, и если мои мнения окажутся ошибочными, - это меня не огорчит. В сущности своей всякий народ - стихия анархическая; народ хочет как можно больше есть и возможно меньше работать, хочет иметь все права и не иметь никаких обязанностей. Атмосфера бесправия, в которой издревле привык жить народ, убеждает его в законности бесправия, в зоологической естественности анархизма. Это особенно плотно приложимо к массе русского крестьянства, испытавшего болee грубый и длительный гнет рабства, чем другие народы Европы. Русский крестьянин сотни лет мечтает о каком-то государстве без права влияния на волю личности, на свободу ее действий, - о государстве без власти над человеком. В несбыточной надежде достичь равенства всех при неограниченной свободe каждого народ русский пытался организовать такое государство в форме казачества, Запорожской Сечи. Еще до сего дня в темной душе русского сектанта не умерло представление о каком-то сказочном «Опоньском царстве», оно существует гдe-то «на краю земли», и в нем люди живут безмятежно, не зная «антихристовой суеты», города, мучительно истязуемого судорогами творчества культуры. В русском крестьянине как бы еще не изжит инстинкт кочевника, он смотрит на труд пахаря как на проклятие Божье и болеет «охотой к перемене мест». У него почти отсутствует - во всяком случае, очень слабо развито - боевое желание укрепиться на избранной точкe и влиять на окружающую среду в своих интересах, если же он решается на это - его ждет тяжелая и бесплодная борьба. Тех, кто пытается внести в жизнь деревни нечто от себя, новое - деревня встречает недоверием, враждой и быстро выжимает или выбрасывает из своей среды. Но чаще случается так, что новаторы, столкнувшись с неодолимым консерватизмом деревни, сами уходят из нее. Идти есть куда - всюду развернулась пустынная плоскость и соблазнительно манит вдаль. Талантливый русский историк Костомаров говорит: «Оппозиция против государства существовала в народе, но, по причине слишком большого географического пространства, она выражалась бегством, удалением от тягостей, которые налагало государство на народ, а не деятельным противодействием, не борьбой». Со времени, к которому относится сказанное, население русской равнины увеличилось, «географическое пространство» сузилось, но - психология осталась и выражается в курьезном совете-пословице: «От дела - не бегай, а дела - не делай». Человек Запада еще в раннем детстве, только что встав на задние лапы, видит всюду вокруг себя монументальные результаты труда его предков. От каналов Голландии до туннелей Итальянской Ривьеры и виноградников Везувия, от великой работы Англии и до мощных Силезских фабрик - вся земля Европы тесно покрыта грандиозными воплощениями организованной воли людей, - воли, которая поставила себе гордую цель: подчинить стихийные силы природы разумным интересам человека. Земля - в руках человека, и человек действительно владыка ее. Это впечатление всасывается ребенком Запада и воспитывает в нем сознание ценности человека, уважение к его труду и чувство своей личной значительности как наследника чудес, труда и творчества предков. Такие мысли, такие чувства и оценки не могут возникнуть в душе русского крестьянина. Безграничная плоскость, на которой тесно сгрудились деревянные, крытые соломой деревни, имеет ядовитое свойство опустошать человека, высасывать его желания. Выйдет крестьянин за пределы деревни, посмотрит в пустоту вокруг него, и через некоторое время чувствует, что эта пустота влилась в душу ему. Нигде вокруг не видно прочных следов труда и творчества. Усадьбы помещиков? Но их мало, и в них живут враги. Города? Но они - далеко и не многим культурно значительнее деревни. Вокруг - бескрайняя равнина, а в центре ее - ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда. И человек насыщается чувством безразличия, убивающим способность думать, помнить пережитое, вырабатывать из опыта своего идеи! Историк русской культуры, характеризуя крестьянство, сказал о нем: «Множество суеверий и никаких идей». Это печальное суждение подтверждается всем русским фольклором. Спора нет - прекрасно летом «живое злато пышных нив», но осенью пред пахарем снова ободранная голая земля и снова она требует каторжного труда. Потом наступает суровая, шестимесячная зима, земля одета ослепительно белым саваном, сердито и грозно воют вьюги, и человек задыхается от безделья и тоски в тесной, грязной избе. Из всего, что он делает, на земле остается только солома и крытая соломой изба - ее три раза в жизни каждого поколения истребляют пожары. Технически примитивный труд деревни неимоверно тяжел, крестьянство называет его «страда» от глагола «страдать». Тяжесть труда, в связи с ничтожеством его результатов, углубляет в крестьянине инстинкт собственности, делая его почти не поддающимся влиянию учений, которые объясняют все грехи людей силой именно этого инстинкта. Труд горожанина разнообразен, прочен и долговечен. Из бесформенных глыб мертвой руды он создает машины и аппараты изумительной сложности, одухотворенные его разумом, живые. Он уже подчинил своим высоким целям силы природы, и они служат ему, как джинны восточных сказок царю Соломону. Он создал вокруг себя атмосферу разума - «вторую природу», он всюду видит свою энергию воплощенной в разнообразии механизмов, вещей, в тысячах книг, картин, и всюду запечатлены величавые муки его духа, его мечты и надежды, любовь и ненависть, его сомнения и верования, его трепетная душа, в которой неугасимо говорит жажда новых форм, идей, деяний и мучительное стремление вскрыть тайны природы, найти смысл бытия. Будучи порабощен властью государства, он остается внутренне свободен, - именно силой этой свободы духа он разрушает изжитые формы жизни и создает новые. Человек деяния, он создал для себя жизнь мучительно напряженную, порочную, но - прекрасную своей полнотой. Он возбудитель всех социальных болезней, извращений плоти и духа, творец лжи и социального лицемерия, но - это он создал микроскоп самокритики, который позволяет ему со страшной ясностью видеть все свои пороки и преступления, все вольные и невольные ошибки свои, малейшие движения своего всегда и навеки неудовлетворенного духа. Великий грешник перед ближним и, может быть, еще больший перед самим собою, он - великомученик своих стремлений, которые, искажая, разрушая его, родят все новые и новые муки и радости бытия. Дух его, как проклятый Агасфер, идет в безграничье будущего, куда-то к сердцу космоса или в холодную пустоту вселенной, которую он - может быть - заполнит эманацией своей психофизической энергии, создав - со временем - нечто не доступное представлениям разума сегодня. Инстинкту важны только утилитарные результаты развития культуры духа, только то, что увеличивает внешнее, материальное благополучие жизни, хотя бы это была явная и унизительная ложь. Для интеллекта процесс творчества важен сам по себе; интеллект глуп, как солнце, он работает бескорыстно. Был в России некто Иван Болотников, человек оригинальной судьбы: ребенком он попал в плен к татарам во время одного из их набегов на окраинные города Московского царства, юношей был продан в рабство туркам, - работал на турецких галерах, его выкупили из рабства венецианцы, и, прожив некоторое время в аристократической Республике Дожей, он возвратился в Россию. Это было в 1606 году; московские бояре только что затравили талантливого царя Бориса Годунова и убили умного смельчака, загадочного юношу, который, приняв имя Дмитрия, сына Ивана Грозного, занял Московский престол и, пытаясь перебороть азиатские нравы московитян, говорил в лицо им: «Вы считаете себя самым праведным народом в Мире, а вы - развратны, злобны, мало любите ближнего и не расположены делать добро». Его убили, был выбран в цари хитрый, двоедушный Шуйский, князь Василий, явился второй самозванец, тоже выдававший себя за сына Грозного, и вот в России началась кровавая трагедия политического распада, известная в истории под именем Смуты. Иван Болотников пристал ко второму самозванцу, получил от него право команды небольшим отрядом сторонников самозванца и пошел с ними на Москву, проповедуя холопам и крестьянам: «Бейте бояр, берите их жен и все достояние их. Бейте торговых и богатых людей, делите между собой их имущество». Эта соблазнительная программа примитивного коммунизма привлекла к Болотникову десятки тысяч холопов, крестьян и бродяг, они неоднократно били войска царя Василия, вооруженные и организованные лучше их; они осадили Москву и с великим трудом были отброшены от нее войском бояр и торговых людей. В конце концов этот первый мощный бунт крестьян был залит потоками крови, Болотникова взяли в плен, выкололи ему глаза и утопили его. Имя Болотникова не сохранилось в памяти крестьянства, его жизнь и деятельность не оставила по себе ни песен, ни легенд. И вообще в устном творчестве русского крестьянства нет ни слова о десятилетней эпохе - 1602-1603 гг. - кровавой смуты, о которой историк говорит как о «школе своевольства, безначалия, политического неразумия, двоедушия, обмана, легкомыслия и мелкого эгоизма, не способного оценить общих нужд». Но все это не оставило никаких следов ни в быте, ни в памяти русского крестьянства. В легендах Италии сохранилась память о фра Дольчино, чехи помнят Яна Жижку, так же как крестьяне Германии Томаса Мюнцера, Флориана Гейера, а французы - героев и мучеников Жакерии и англичане имя Уота Тейлора, - обо всех этих людях в народе остались песни, легенды, рассказы. Русское крестьянство не знает своих героев, вождей, фанатиков любви, справедливости, мести. Через 50 лет после Болотникова донской казак Степан Разин поднял крестьянство почти всего Поволжья и двинулся с ним на Москву, возбужденный той же идеей политического и экономического равенства. Почти три года его шайки грабили и резали бояр и купцов, он выдерживал правильные сражения с войсками царя Алексея Романова, его бунт грозил поднять всю деревенскую Русь. Его разбили, потом четвертовали. В народной памяти о нем осталось две-три песни, но чисто народное происхождение их сомнительно, смысл же был не понятен крестьянству уже в начале XIX века. Не менее мощным и широким по размаху был бунт, поднятый при Екатерине Великой уральским казаком Пугачевым, - «эта последняя попытка борьбы казачества с режимом государства», как определил этот бунт историк С. Ф. Платонов. О Пугачеве тоже не осталось ярких воспоминаний в крестьянстве, как и о всех других, менее значительных, политических достижениях русского народа. О них можно сказать буквально то же, что сказано историком о грозной эпохе Смуты: «Все эти восстания ничего не изменили, ничего не внесли нового в механизм государства, в строй понятий, в нравы и стремления...» К этому суждению уместно прибавить вывод одного иностранца, внимательно наблюдавшего русский народ. «У этого народа нет исторической памяти. Он не знает свое прошлое и даже как будто не хочет знать его». Великий князь Сергей Романов рассказал мне, что в 1913 году, когда праздновалось трехсотлетие династии Романовых и царь Николай был в Костроме, - Николай Михайлович - тоже великий князь, талантливый автор целого ряда солидных исторических трудов, - сказал царю, указывая на многотысячную толпу крестьян: «А ведь они совершенно такие же, какими были в XVII веке, выбирая на царство Михаила, такие же; это - плохо, как ты думаешь?» Царь промолчал. Говорят, он всегда молчал в ответ на серьезные вопросы. Это - своего рода мудрость, если не является хитростью или - не вызвано страхом. Жестокость - вот что всю жизнь изумляло и мучило меня. В чем, где корни человеческой жестокости? Я много думал над этим и - ничего не понял, не понимаю. Давно когда-то я прочитал книгу под зловещим заглавием: «Прогресс как эволюция жестокости». Автор, искусно подобрав факты, доказывал, что с развитием прогресса люди все более сладострастно мучают друг друга и физически, и духовно. Я читал эту книгу с гневом, не верил ей и скоро забыл ее парадоксы. Но теперь, после ужасающего безумия европейской войны и кровавых событий революции, - теперь эти едкие парадоксы все чаще вспоминаются мне. Но - я должен заметить, что в русской жестокости эволюции, кажется, нет, формы ее как будто не изменяются. Летописец начала XVII века рассказывает, что в его время так мучили: «насыпали в рот пороху и зажигали его, а иным набивали порох снизу, женщинам прорезывали груди и, продев в раны веревки, вешали на этих веревках». В 18-м и 19-м годах то же самое делали на Дону и на Урале: вставив человеку - снизу - динамитный патрон, взрывали его. Я думаю, что русскому народу исключительно - так же исключительно, как англичанину чувство юмора - свойственно чувство особенной жестокости, хладнокровной и как бы испытывающей пределы человеческого терпения к боли, как бы изучающей цепкость, стойкость жизни. В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное. Это свойство едва ли можно объяснить словами «психоз», «садизм», словами, которые, в сущности, и вообще ничего не объясняют. Наследие алкоголизма? Не думаю, чтоб русский народ был отравлен ядом алкоголя более других народов Европы, хотя допустимо, что при плохом питании русского крестьянства яд алкоголя действует на психику сильнее в России, чем в других странах, где питание народа обильнее и разнообразнее. Можно допустить, что на развитие затейливой жестокости влияло чтение житий святых великомучеников, - любимое чтение грамотеев в глухих деревнях. Если б факты жестокости являлись выражением извращенной психологии единиц - о них можно было не говорить, в этом случае они материал психиатра, а не бытописателя. Но я имею в виду только коллективные забавы муками человека. В Сибири крестьяне, выкопав ямы, опускали туда - вниз головой - пленных красноармейцев, оставляя ноги их - до колен - на поверхности земли; потом они постепенно засыпали яму землею, следя по судорогам ног, кто из мучимых окажется выносливее, живучее, кто задохнется позднее других. Забайкальские казаки учили рубке молодежь свою на пленных. В Тамбовской губернии коммунистов пригвождали железнодорожными костылями в левую руку и в левую ногу к деревьям на высоте метра над землею и наблюдали, как эти - нарочито неправильно распятые люди - мучаются. Вскрыв пленному живот, вынимали тонкую кишку и, прибив ее гвоздем к дереву или столбу телеграфа, гоняли человека ударами вокруг дерева, глядя, как из раны выматывается кишка. Раздев пленного офицера донага, сдирали с плеч его куски кожи, в форме погон, а на место звездочек вбивали гвозди; сдирали кожу по линиям портупей и лампасов - эта операция называлась «одеть по форме». Она, несомненно, требовала немало времени и большого искусства. Творилось еще много подобных гадостей, отвращение не позволяет увеличивать количество описаний этих кровавых забав. Кто более жесток: белые или красные? Вероятно - одинаково, ведь и те, и другие - русские. Впрочем, на вопрос о степенях жестокости весьма определенно отвечает история: наиболее жесток - наиболее активный... Думаю, что нигде не бьют женщин так безжалостно и страшно, как в русской деревне, и, вероятно, ни в одной стране нет таких вот пословиц-советов: «Бей жену обухом, припади да понюхай - дышит? - морочит, еще хочет». «Жена дважды мила бывает: когда в дом ведут, да когда в могилу несут». «На бабу да на скотину суда нет». «Чем больше бабу бьешь, тем щи вкуснее». Сотни таких афоризмов, - в них заключена веками нажитая мудрость народа, - обращаются в деревне, эти советы слышат, на них воспитываются дети. Детей бьют тоже очень усердно. Желая ознакомиться с характером преступности населения губерний Московского округа, я просмотрел «Отчеты Московской судебной палаты» за десять лет - 1900-1910 гг. - и был подавлен количеством истязаний детей, а также и других форм преступлений против малолетних. Вообще в России очень любят бить, все равно - кого. «Народная мудрость» считает битого человека весьма ценным: «За битого двух небитых дают, да и то не берут». Есть даже поговорки, которые считают драку необходимым условием полноты жизни. «Эх, жить весело, да - бить некого». Я спрашивал активных участников гражданской войны: не чувствуют ли они некоторой неловкости, убивая друг друга? Нет, не чувствуют. «У него - ружье, у меня - ружье, значит - мы равные; ничего, побьем друг друга - земля освободится». Однажды я получил на этот вопрос ответ крайне оригинальный, мне дал его солдат европейской войны, ныне он командует значительным отрядом Красной армии. - Внутренняя война - это ничего! А вот междоусобная, против чужих, - трудное дело для души. Я вам, товарищ, прямо скажу: русского бить легче. Народу у нас много, хозяйство у нас плохое; ну, сожгут деревню, - чего она стоит! Она и сама сгорела бы в свой срок. И вообще, это наше внутреннее дело, вроде маневров, для науки, так сказать. А вот когда я в начале той войны попал в Пруссию - Боже, до чего жалко было мне тамошний народ, деревни ихние, города и вообще хозяйство! Какое величественное хозяйство разоряли мы по неизвестной причине. Тошнота!.. Когда меня ранили, так я почти рад был, - до того тяжело смотреть на безобразие жизни. Потом - попал я на Кавказ к Юденичу, там турки и другие черномазые личности. Беднейший народ, добряки, улыбаются, знаете, - неизвестно почему. Его бьют, а он улыбается. Тоже - жалко, ведь и у них, у каждого есть свое занятие, своя привязка к жизни... Это говорил человек, по-своему гуманный, он хорошо относится к своим солдатам, они, видимо, уважают и даже любят его, и он любит свое военное дело. Я попробовал рассказать ему кое-что о России, о ее значении в мире, - он слушал меня задумчиво, покуривая папиросу, потом глаза у него стали скучные, вздохнув, он сказал: - Да, конечно, держава была специальная, даже вовсе необыкновенная, ну а теперь, по-моему, окончательно впала в негодяйство! Мне кажется, что война создала немало людей, подобных ему, и что начальники бесчисленных и бессмысленных банд - люди этой психологии. Говоря о жестокости, трудно забыть о характере еврейских погромов в России. Тот факт, что погромы евреев разрешались имевшими власть злыми идиотами, - никого и ничего не оправдывает. Разрешая бить и грабить евреев, идиоты не внушали сотням погромщиков: отрезайте еврейкам груди, бейте их детей, вбивайте гвозди в черепа евреев, - все эти кровавые мерзости надо рассматривать как «проявление личной инициативы масс». Но где же - наконец - тот добродушный, вдумчивый русский крестьянин, неутомимый искатель правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво рассказывала миру русская литература XIX века? В юности моей я усиленно искал такого человека по деревням России и - не нашел его. Я встретил там сурового реалиста и хитреца, который, когда это выгодно ему, прекрасно умеет показать себя простаком. По природе своей он не глуп и сам хорошо знает это. Он создал множество печальных песен, грубых и жестоких сказок, создал тысячи пословиц, в которых воплощен опыт его тяжелой жизни. Он знает, что «мужик не глуп, да - мир дурак» и что «мир силен, как вода, да глуп, как свинья». Он говорит: «Не бойся чертей, бойся людей». «Бей своих - чужие бояться будут». О правде он не очень высокого мнения: «Правдой сыт не будешь». «Что в том, что ложь, коли сыто живешь». «Правдивый, как дурак, так же вреден». Чувствуя себя человеком, способным на всякий труд, он говорит: «Бей русского, - часы сделает». А бить надо потому, что «каждый день есть не лень, а работать неохота». Таких и подобных афоризмов у него тысячи, он ловко умеет пользоваться ими, с детства он слышит их и с детства убеждается, как много заключено в них резкой правды и печали, как много насмешки над собою и озлобления против людей. Люди - особенно люди города - очень мешают ему жить, он считает их лишними на земле, буквально удобренной потом и кровью его, на земле, которую он мистически любит, непоколебимо верит и чувствует, что с этой землей он крепко спаян плотью своей, что она его кровная собственность, разбойнически отнятая у него. Он задолго раньше лорда Байрона знал, что «пот крестьянина стоит усадьбы помещика». Литература народолюбцев служила целям политической агитации и поэтому идеализировала мужика. Но уже в конце ХIХ столетия отношение литературы к деревне и крестьянину начало решительно изменяться, стало менее жалостливое и более правдивое. Начало новому взгляду на крестьянство положил Антон Чехов рассказами «В овраге» и «Мужики». В первых годах ХХ столетия являются рассказы лучшего из современных русских художников слова, Ивана Бунина; его «Ночной разговор» и другая, превосходная по красоте языка и суровой правдивости повесть «Деревня» утвердили новое, критическое отношение к русскому крестьянству. О Бунине в России говорят, что «он, как дворянин, относится к мужику пристрастно и даже враждебно». Разумеется, это неверно - Бунин прекрасный художник и только. Но в русской литературе текущего века есть более резкие и печальные свидетельства о жуткой деревенской темноте - это «Юность», поверьте, написанная талантливым крестьянином Орловской губернии Иваном Волиным, это рассказы московского крестьянина Семена Подъячева, а также рассказы сибирского крестьянина Всеволода Иванова, молодого писателя исключительной яркости и силы. Этих людей едва ли можно заподозрить в предвзятом и враждебном отношении к среде, родной им по плоти и крови, - к среде, связь с которой ими еще не порвана. Им более, чем кому-либо иному, известна и понятна жизнь крестьянства - горе и грубые радости деревни, слепота разума и жестокость чувства. В заключение этого невеселого очерка я приведу рассказ одного из участников научной экспедиции, работавшей на Урале в 1921 году. Крестьянин обратился к членам экспедиции с таким вопросом: - Вы люди ученые, скажите, как мне быть. Зарезал у меня башкир корову, я башкира, к о н е ч н о, убил, а после того сам свел корову у его семьи, так вот: будет мне за корову наказание? Когда его спросили: а за убийство человека разве он не ждет наказа- ния, - мужик спокойно ответил: - Это - ничего, человек теперь дешев. Характерно здесь слово «конечно», оно свидетельствует, что убийство стало делом простым, обычным. Это – отражение гражданской войны и бандитизма. А вот это образец того, как - иногда - воспринимаются новые для деревенского разума идеи. Сельский учитель, сын крестьянина, пишет мне: «Так как знаменитый ученый Дарвин установил научно необходимость беспощадной борьбы за существование и ничего не имеет против уничтожения слабых и бесполезных людей, а в древнее время стариков отвозили в овраги на смерть от голода или, посадив на дерево, стряхивали оттуда, чтобы они расшиблись, - то, протестуя против такой жестокости, я предлагаю уничтожать бесполезных людей мерами более сострадательного характера. Например - окармливать их чем-нибудь вкусным и так далее. Эти меры смягчали бы повсеместную борьбу за существование, то есть приемы ее. Так же следует поступить со слабоумными идиотами, с сумасшедшими и преступниками от природы, а может быть, и с неизлечимо больными, горбатыми, слепыми и проч. Такое законодательство, конечно, не понравится нашей ноющей интеллигенции, но пора уже перестать считаться с ее консервативной и контрреволюционной идеологией. Содержание бесполезных людей обходится народу слишком дорого, и эту статью расхода нужно сократить до нуля». Много сейчас в России пишется таких и подобных проектов, писем, докладов, - очень они удручают, но и они, невзирая на их уродство, заставляют чувствовать, что мысль деревни пробуждена и хотя работает неумело, однако работает в направлении, совершенно новом для нее: деревня пытается мыслить о государстве в его целом.
Существует мнение, что русский крестьянин как-то особенно глубоко религиозен. Я никогда не чувствовал этого, хотя, кажется, достаточно внимательно наблюдал духовную жизнь народа. Я думаю, что человек безграмотный и не привыкший мыслить не может быть истинным теистом или атеистом и что путь к твердой, глубокой вере лежит через пустыню неверия. Беседуя с верующими крестьянами, присматриваясь к жизни различных сект, я видел прежде всего органическое, слепое недоверие к поискам мысли, к ее работе, наблюдал умонастроение, которое следует назвать скептицизмом невежества. В стремлении сектантов обособиться, отойти в сторону от государственной церковной организации мною всегда чувствовалось отрицательное отношение не только к обрядам и - всего меньше - к догматам, а вообще к строю государственной и городской жизни. В этом отрицании я не могу уловить какой-либо оригинальной идеи, признаков творческой мысли, искания новых путей духа. Это просто пассивное и бесплодное отрицание явлений и событий, связей и значений которых мысль, развитая слабо, не может понять. Мне кажется, что революция вполне определенно доказала ошибочность убеждения в глубокой религиозности крестьянства в России. Я не считаю значительными факты устройства в сельских церквах театров и клубов, хотя это делалось - иногда - не потому, что не было помещения, более удобного для театра, а - с явной целью демонстрировать свободомыслие. Наблюдалось и более грубое кощунственное отношение ко храму, - его можно объяснить враждой к «попам», желанием оскорбить священника, а порою дерзким и наивным любопытством юности: что со мною будет, если я оскорблю вот это, всеми чтимое? Несравненно значительнее такие факты: разрушение глубоко чтимых народом монастырей - древней Киево-Печерской лавры и сыгравшего огромную историческую и религиозную роль Троице-Сергиевского монастыря - не вызвало в крестьянстве ни протестов, ни волнения, - чего уверенно ждали некоторые политики. Как будто эти центры религиозной жизни вдруг утратили свою магическую силу, привлекавшую верующих со всех концов обширной русской земли. А ведь сотни тысяч пудов хлеба, спрятанного от голодной Москвы и Петербурга, деревня защищала с оружием в руках, не щадя своей жизни. Когда провинциальные советы вскрывали «нетленные», высоко чтимые народом мощи, - народ отнесся и к этим актам совершенно равнодушно, с молчаливым, тупым любопытством. Вскрытие мощей производилось крайне бестактно и часто в очень грубых формах - с активным участием инородцев, иноверцев, с грубым издевательством над чувствами верующих в святость и чудотворную силу мощей. Но - и это не возбудило протестов со стороны людей, которые еще вчера преклонялись перед гробницами «чудотворцев». Я опросил не один десяток очевидцев и участников разоблачения церковного обмана: что чувствовали они, когда перед глазами вместо нетленного и благоухающего тела являлась грубо сделанная кукла или открывались полуистлевшие кости? Одни говорили, что совершилось чудо: святые тела, зная о поругании, затеянном неверами, покинули гробницы свои и скрылись. Другие утверждали, что обман был устроен монахами лишь тогда, когда им стало известно о намерении властей уничтожить мощи: «Они вынули настоящие нетленные мощи и заменили их чучелами». Так говорят почти одни только представители старой, безграмотной деревни. Более молодые и грамотные крестьяне признают, конечно, что обман был, и говорят: - Это хорошо сделано, - одним обманом меньше. Но затем у них являются такие мысли, - я воспроизвожу их буквально, как они записаны мною. - Теперь, когда монастырские фокусы открыты, - докторов надо пощупать и разных ученых - их дела открыть народу. Нужно было долго убеждать моего собеседника, чтобы он объяснил смысл своих слов. Несколько смущаясь, он сказал: - Конечно, вы не верите в это... А говорят, что теперь можно отравить ветер ядом и - конец всему живущему, и человеку, и скоту. Теперь - все озлобились, жалости ни в ком нет... Другой крестьянин, член уездного совета, называющий себя коммунистом, еще более углубил эту тревожную мысль. - Нам никаких чудес не надо. Мы желаем жить при ясном свете, без опасений, без страха. А чудес затеяно - много. Решили провести электрический свет по деревням, говорят: пожаров меньше будет. Это - хорошо, дай Бог! Только как бы ошибок не делали, поверните какой-нибудь винтик не в ту сторону и - вся деревня вспыхнула огнем. Видите, чего опасно? К этому скажу: городской народ - хитер, а деревня дура, обмануть ее легко. А тут - затеяно большое дело. Солдаты сказывали, что на войне и электрическим светом целые полки убивали. Я постарался рассеять страх Калибана - и услышал от него разумные слова: - Один все знает, а другой - ничего; в этом и начало всякого горя. Как я могу врать, ежели ничего не знаю? Жалобы деревни на свою темноту раздаются все чаще, звучат все более тревожно. Сибиряк, энергичный парень, организатор партизанского отряда в тылу Колчака, угрюмо говорит: - Не готов наш народ для событий. Шатается туда и сюда, слеп разумом. Разбили мы отряд колчаковцев, три пулемета отняли, пушечку, обозишко небольшой, людей перебили с полсотни у них, сами потеряли семьдесят одного, сидим, отдыхаем, вдруг ребята мои спрашивают меня: а что, не у Колчака ли правда-то? Не против ли себя идем?* Да и сам я иной день как баран живу - ничего не понимаю. Распря везде! Мне доктор один в Томске - хороший человек - говорил про вас, что вы еще с девятьсот пятого года японцам служите за большие деньги. А один пленный, колчаковский солдат из матросов, раненый, доказывал нам, что Ленин немцам на руку играет. Документы у него были, и доказано в них, что имел Ленин переписку о деньгах с немецкими генералами. Я велел солдата расстрелять, чтобы он народ не смущал, - а все-таки долго на душе неспокойно было. Ничего толком не знаешь - кому верить? Все против всех. И себе верить боязно. Немало бесед вел я с крестьянами на разные темы и, в общем, они вызвали у меня тяжелое впечатление: люди много видят, но - до отчаяния мало понимают. В частности, беседы о мощах показали мне, что вскрытый обман церкви усилил подозрительное и недоверчивое отношение деревни к городу. Не к духовенству, не к власти, а именно к городу как сложной организации хитрых людей, которые живут трудом и хлебом деревни, делают множество бесполезных крестьянину вещей, всячески стремятся обмануть его и ловко обманывают. Работая в комиссии по ликвидации безграмотности, я беседовал однажды с группой подгородних петербургских крестьян на тему об успехах науки и техники. - Так, - сказал один слушатель, бородатый красавец, - по воздуху галками научились летать, под водой щуками плаваем, а на земле жить не умеем. Сначала-то на земле надо бы твердо устроиться, а на воздух - после. И денег бы не тратить на эти забавки! Другой сердито добавил: - Пользы нам от фокусов этих нет, а расход большой и людьми, и деньгами. Мне подковы надо, топор, у меня гвоздей нет, а вы тут на улицах памятники ставите - баловство это! - Ребятишек одеть не во что, а у вас везде флаги болтаются... И в заключение, после длительной, жестокой критики городских «забавок», бородатый мужик сказал, вздыхая: - Если бы революцию мы сами делали, - давно бы на земле тихо стало и порядок был бы... Иногда отношение к горожанам выражается в такой простой, но радикальной форме: - Срезать надо с земли всех образованных, тогда нам, дуракам, легко жить будет, а то - замаяли вы нас! В 1919 году милейший деревенский житель спокойно разул, раздел и вообще обобрал горожанина, выманивая у него на хлеб и картофель все, что нужно и не нужно деревне. Не хочется говорить о грубо насмешливом, мстительном издевательстве, которым деревня встречала голодных людей города. Всегда выигрывая на обмане, крестьяне - в большинстве - старались и умели придать обману унизительный характер милостыни, которую они нехотя дают барину, «прожившемуся на революции». Замечено было, что к рабочему относились не то чтобы человечнее, но осторожнее. Вероятно, осторожность эта объясняется анекдотическим советом одного крестьянина другому: - Ты с ним осторожнее, он, говорят, где-то Совдеп держал. Интеллигент почти неизбежно подвергался моральному истязанию. Например: установив после долгого спора точные условия обмена, мужик или баба равнодушно говорили человеку, у которого дома дети в цинге: - Нет, иди с Богом. Раздумали мы, не дадим картофеля... Когда человек говорил, что слишком долго приходится ждать, он получал в ответ злопамятные слова: - Мы - бывало, ваших милостей еще больше ждали. Да, чем другим, а великодушием русский крестьянин не отличается. Про него можно сказать, что он не злопамятен: он не помнит зла, творимого им самим, да, кстати, не помнит и добра, содеянного в его пользу другим. Один инженер, возмущенный отношением крестьян к группе городских жителей, которые приплелись в деревню под осенним дождем и долго не могли найти места, где бы обсушиться и отдохнуть, - инженер, работавший в этой деревне на торфу, сказал крестьянам речь о заслугах интеллигенции в истории политического освобождения народа. Он получил из уст русоволосого, голубоглазого славянина сухой ответ: - Читали мы, что действительно ваши довольно пострадали за политику, только ведь это вами же и писано. И вы по своей воле на революцию шли, а не по найму от нас, - значит, мы за горе ваше не отвечаем - за все Бог с вами рассчитается... Я не привел бы этих слов, если бы не считал их типичными - в различных сочетаниях я лично слышал их десятки раз. Но необходимо отметить, что унижение хитроумного горожанина перед деревней имело для нее очень серьезное и поучительное значение: деревня хорошо поняла зависимость города от нее, до этого момента она чувствовала только свою зависимость от города. В России - небывалый, ужасающий голод, он убивает десятки тысяч людей, убьет миллионы. Эта драма возбуждает сострадание даже у людей, относящихся враждебно к России, стране, где, по словам одной американки, «всегда холера или революция». Как относится к этой драме русский, сравнительно пока еще сытый, крестьянин? - «Не плачут в Рязани о Псковском неурожае», - отвечает он на этот вопрос старинной пословицей. - «Люди мрут - нам дороги трут», - сказал мне старик новгородец, а его сын, красавец, курсант военной школы, развил мысль отца так: - Несчастье - большое, и народу вымрет - много. Но - кто вымрет? Слабые, трепанные жизнью; тем, кто жив останется, в пять раз легче будет. Вот голос подлинного русского крестьянина, которому принадлежит будущее. Человек этого типа рассуждает спокойно и весьма цинично, он чувствует свою силу, свое значение. - С мужиком - не совладаешь, - говорит он. - Мужик теперь понял: в чьей руке хлеб, в той и власть, и сила. Это говорит крестьянин, который встретил политику национализации сокращением посевов как раз настолько, чтобы оставить городское население без хлеба и не дать власти ни зерна на вывоз за границу.** - Мужик как лес: его и жгут, и рубят, а он самосевом растет да растет, - говорил мне крестьянин, приехавший в сентябре из Воронежа в Москву за книгами по вопросам сельского хозяйства. - У нас не заметно, чтоб война убавила народу. А теперь вот, говорят, миллионы вымрут, - конечно, заметно станет. Ты считай хоть по две десятины на покойника - сколько освободится земли? То-то. Тогда мы такую работу покажем - весь свет ахнет. Мужик работать умеет, только дай ему - на чем. Он забастовок не устраивает, - этого земля не позволяет ему! В общем, сытное и полусытное крестьянство относится к трагедии голода спокойно, как издревле привыкло относиться к стихийным бедствиям. А в будущее крестьянин смотрит все более уверенно, и в тоне, которым он начинает говорить, чувствуется человек, сознающий себя единственным и действительным хозяином русской земли. Очень любопытную систему областного хозяйства развивал передо мной один рязанец: - Нам, друг, больших фабрик не надо, от них только бунты и всякий разврат. Мы бы так устроились: сукновальню человек на сто рабочих, кожевню - тоже небольшую, и так все бы маленькие фабрики, да подальше одна от другой, чтобы рабочие-то не скоплялись в одном месте, и так бы, потихоньку, всю губернию обстроить небольшими заводиками, а другая губерния - тоже так. У каждой - все свое, никто ни в чем не нуждается. И рабочему сытно жить, и всем - спокойно. Рабочий - он жадный, ему все подай, что он видит, а мужик - малым доволен... - Многие ли думают так? - спросил я. - Думают некоторые, кто поумнее. - Рабочих-то не любите? - Зачем? Я только говорю, что беспокойный это народ, когда в большом скоплении он. Разбивать их надо на малые артели, там сотня, тут сотня... А отношение крестьян к коммунистам - выражено, по моему мнению, всего искреннее и точнее в совете, данном односельчанами моему знакомому крестьянину, талантливому поэту: - Ты, Иван, смотри, в коммуну не поступай, а то мы у тебя и отца и брата зарежем, да - кроме того - и соседей обоих тоже. - Соседей-то за что? - Дух ваш искоренять надо. Какие же выводы делаю я? Прежде всего: не следует принимать ненависть к подлости и глупости за недостаток дружеского внимания к человеку, хотя подлость и глупость не существуют вне человека. Я очертил - так, как я ее понимаю, - среду, в которой разыгралась и разыгрывается трагедия русской революции. Это - среда полудиких людей. Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа. Когда в «зверствах» обвиняют вождей революции - группу наиболее активной интеллигенции, - я рассматриваю эти обвинения как ложь и клевету, неизбежные в борьбе политических партий, или - у людей честных - как добросовестное заблуждение. Напомню, что всегда и всюду особенно злые, бесстыдные формы принимает ложь обиженных и побежденных. Из этого отнюдь не следует, что я считаю священной и неоспоримой правду победителей. Нет, я просто хочу сказать то, что хорошо знаю и что - в мягкой форме - можно выразить словами печальной, но истинной правды: какими бы идеями ни руководились люди, - в своей практической деятельности они все еще остаются зверями. И часто - бешеными, причем иногда бешенство объяснимо страхом. Обвинения в эгоистическом своекорыстии, честолюбии и бесчестности я считаю вообще не применимыми ни к одной из групп русской интеллигенции - неосновательность этих обвинений прекрасно знают все те, кто ими оперирует. Не отрицаю, что политики наиболее грешные люди из всех окаянных грешников земли, но это потому, что характер деятельности неуклонно обязывает их руководствоваться иезуитским принципом «цель оправдывает средство». Но люди искренно любящие и фанатики идеи нередко сознательно искажают душу свою ради блага других. Это особенно приложимо к большинству русской активной интеллигенции - она всегда подчиняла вопрос качества жизни интересам и потребностям количества первобытных людей. Тех, кто взял на себя каторжную, геркулесову работу очистки авгиевых конюшен русской жизни, я не могу считать «мучителями народа», - с моей точки зрения, они - скорее жертвы. Я говорю это, исходя из крепко сложившегося убеждения, что вся русская интеллигенция, мужественно пытавшаяся поднять на ноги тяжелый русский народ, лениво, нерадиво и бесталанно лежавший на своей земле, - вся интеллигенция является жертвой истории прозябания народа, который ухитрился жить изумительно нищенски на земле, сказочно богатой. Русский крестьянин, здравый смысл которого ныне пробужден революцией, мог бы сказать о своей интеллигенции: глупа, как солнце, работает так же бескорыстно. Он, конечно, не скажет этого, ибо ему еще не ясно решающее значение интеллектуального труда. Почти весь запас интеллектуальной энергии, накопленной Россией в XIX веке, израсходован революцией, растворился в крестьянской массе. Интеллигент, производитель духовного хлеба, рабочий, творец механизма городской культуры, постепенно и с быстротой, все возрастающей, поглощается крестьянством, и оно жадно впитывает все полезное ему, что создано за эти четыре года бешеной работы. Теперь можно с уверенностью сказать, что, ценою гибели интеллигенции и рабочего класса, русское крестьянство ожило. Да, это стоило мужику дорого, и он еще не все заплатил, трагедия не кончена. Но революция, совершенная ничтожной - количественно - группой интеллигенции, во главе нескольких тысяч воспитанных ею рабочих, эта революция стальным плугом взбороздила всю массу народа так глубоко, что крестьянство уже едва ли может возвратиться к старым, в прах и навсегда разбитым формам жизни; как евреи, выведенные Моисеем из рабства Египетского, вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень - все те почти страшные люди, о которых говорилось выше, и их заменит новое племя - грамотных, разумных, бодрых людей. На мой взгляд, это будет не очень «милый и симпатичный русский народ», но это будет - наконец - деловой народ, недоверчивый и равнодушный ко всему, что не имеет прямого отношения к его потребностям. Он не скоро задумается над теорией Эйнштейна и научится понимать значение Шекспира или Леонардо да Винчи, но, вероятно, он даст денег на опыты Штейнаха и, несомненно, очень скоро усвоит значение электрификации, ценность ученого агронома, полезность трактора, необходимость иметь в каждом селе хорошего доктора и пользу шоссе. У него разовьется хорошая историческая память и, памятуя свое недавнее мучительное прошлое, он - на первой поре строительства новой жизни - станет относиться довольно недоверчиво, если не прямо враждебно, к интеллигенту и рабочему, возбудителям различных беспорядков и мятежей. И город, неугасимый костер требовательной, все исследующей мысли, источник раздражающих, не всегда понятных явлений и событий, не скоро заслужит справедливую оценку со стороны этого человека, не скоро будет понят им, как мастерская, где непрерывно вырабатываются новые идеи, машины, вещи, назначение которых - облегчить и украсить жизнь народа. Вот схема моих впечатлений и мыслей о русском народе.
Каширин-старший больше похож на кощея. На такого потерявшего силу и власть кощея. Или на Плюшкина.
Язык у этого "кощея" - Без конца можно цитировать.
"Всю жизнь суетились, что - то делали - и сделанного не видно! С какой рожей перед богом предстанем?!" "Туда-немного, сюда-немного, а получается-много... мой чай крупнее да наваристее, стало - я должен меньше класть!" "Помереть-то нетрудно, ты вот прожить сумей!"
Вот случай, когда персонажем любуешься, а в жизни не дай бог такого дедушку...
*** А статью перечитаю ещё не раз - придётся обдумывать по частям. Но, похоже, Горький сказал вслух и громко именно то, что "не положено" произносить даже шёпотом: "раскрестьянивание-гибель деревни" - процесс общемировой. Но у нас оно стало ещё и концом "египетской тьмы" СРЕДНЕВЕКОВЬЯ.
По этому поводу положено страдать, но... не хочется!
Это картина Пукирева "Страшный суд". Не хлебом единым...
По деревенской улице, среди белых мазанок, с диким воем двигается странная процессия. Идёт толпа народа, идёт густо, медленно и шумно, — движется, как большая волна, а впереди её шагает шероховатая лошадёнка, понуро опустившая голову. Поднимая одну из передних ног, она так странно встряхивает головой, точно хочет ткнуться шершавой мордой в пыль дороги, а когда она переставляет заднюю ногу, её круп весь оседает к земле, и кажется, что она сейчас упадёт. К передку телеги привязана верёвкой за руки маленькая, совершенно нагая женщина, почти девочка.
Она идёт как-то странно — боком, ноги её дрожат, подгибаются, её голова, в растрёпанных тёмно-русых волосах, поднята кверху и немного откинута назад, глаза широко открыты, смотрят вдаль тупым взглядом, в котором нет ничего человеческого. Всё тело её в синих и багровых пятнах, круглых и продолговатых, левая упругая, девическая грудь рассечена, и из неё сочится кровь. Она образовала красную полосу на животе и ниже по левой ноге до колена, а на голени её скрывает коричневая короста пыли. Кажется, что с тела этой женщины содрана узкая и длинная лента кожи. И, должно быть, по животу женщины долго били поленом, а может, топтали его ногами в сапогах — живот чудовищно вспух и страшно посинел. Ноги женщины, стройные и маленькие, еле ступают по серой пыли, весь корпус изгибается, и нельзя понять, почему женщина ещё держится на этих ногах, сплошь, как и всё её тело, покрытых синяками, почему она не падает на землю и, вися на руках, не волочится за телегой по тёплой земле...
А на телеге стоит высокий мужик, в белой рубахе, в чёрной смушковой шапке, из-под которой, перерезывая ему лоб, свесилась прядь ярко-рыжих волос; в одной руке он держит вожжи, в другой - кнут и методически хлещет им раз по спине лошади и раз по телу маленькой женщины, и без того уже добитой до утраты человеческого образа. Глаза рыжего мужика налиты кровью и блещут злым торжеством. Волосы оттеняют их зеленоватый цвет. Засученные по локти рукава рубахи обнажили крепкие руки, густо поросшие рыжей шерстью; рот его открыт, полон острых белых зубов, и порой мужик хрипло вскрикивает: - Н-ну... ведьма! Гей! Н-ну! Ага! Раз!..
Сзади телеги и женщины, привязанной к ней, валом валит толпа и тоже кричит, воет, свищет, смеётся, улюлюкает, подзадоривает. Бегут мальчишки... Иногда один из них забегает вперёд и кричит в лицо женщины циничные слова. Взрывы смеха в толпе заглушают все остальные звуки и тонкий свист кнута в воздухе. Идут женщины с возбуждёнными лицами и сверкающими удовольствием глазами. Идут мужчины, кричат нечто отвратительное тому, что стоит в телеге. Он оборачивается назад к ним и хохочет, широко раскрывая рот.
Удар кнутом по телу женщины. Кнут, тонкий и длинный, обвивается около плеча, и вот он захлестнулся подмышкой. Тогда мужик, который бьёт, сильно дёргает кнут к себе; женщина визгливо вскрикивает и, опрокидываясь назад, падает в пыль спиной. Многие из толпы подскакивают к ней и скрывают её собой, наклоняясь над нею. Лошадь останавливается, но через минуту она снова идёт, а избитая женщина по-прежнему двигается за телегой. И жалкая лошадь, медленно шагая, всё мотает своей шершавой головой, точно хочет сказать: "Вот как подло быть скотом! Во всякой мерзости люди заставляют принять участие..." А небо, южное небо, совершенно чисто, — ни одной тучки, солнце щедро льёт жгучие лучи...
........................
Это я написал не выдуманное мною изображение истязания правды — нет, к сожалению, это не выдумка. Это называется — "вывод". Так наказывают мужья жён за измену; это бытовая картина, обычай, и это я видел в 1891 году, 15 июля, в деревне Кандыбовке, Херсонской губернии, Николаевского уезда. Я знал, что за измену у нас, в Заволжье, женщин обнажают, мажут дёгтем, осыпают куриными перьями и так водят по улице. Знал, что иногда затейливые мужья или свёкры в летнее время мажут "изменниц" патокой и привязывают к дереву на съедение насекомым. Слышал, что изредка изменниц, связанных, сажают на муравьиные кучи. И вот — видел, что всё это — возможно в среде людей безграмотных, бессовестных, одичавших от волчьей жизни в зависти и жадности.
Отправлено: 21.03.17 21:03. Заголовок: Реальный случай с кр..
Реальный случай с крестьянкой Агриппиной Гайченко наказанной так за супружескую неверность. Справедливости ради, подобный обычай "шаривари" практиковался во Франции. Если порыться, таких прецедентных историй в средневековых судах полным полно. Бег любовников обнаженными, поездка на осле и т.д. С мужем, кстати, Агриппина прожила более 50 лет.
Оказывается, "Вывод" имел продолжение: Горький сцепился с толпой, пытаясь отбить несчастную женщину. В рассказе он об этом не написал, но односельчанки Горпины об этом помнили. Благодарно помнили! «Дорогой наш, любимый Алексей Максимович!
Пишут тебе, нашему родному, колхозницы села Кандыбина. По рассказам здешних старых людей и по твоему правдивому страшному рассказу «Вывод» мы с малых лет знаем, что давние мы с вами знакомые, дорогой Алексей Максимович. Нерадостна была та первая наша встреча, больно вспоминать о ней.
44 года назад ты видел, как Гайченко Сильвестр зверски издевался над своей женой Гарпыной, и впервые прозвучало тогда в селе Кандыбино, и как они живут, как ударно трудятся, как горячо выполняют наказ любимого нашего руководителя, великого большевика товарища Сталина: «Зробити колгоспи більшовицькими, а колгоспників заможними…».
Да, после майдана мемориальная табличка на николаевской больнице, где лечился избитый за попытку защитить украинскую женщину Горький, находится сейчас в вандализированном состоянии
И.Д.Сургучев, русский писатель и драматург, в очерке «Горький и дьявол» прямо утверждал, что он Алексей Максимович Пешков (это настоящее имя Горького) продал душу дьяволу, чем и обязан своей необычайной славой, которая прогремела не только в СССР, но и во всем цивилизованном мире.
— Избави мя от стрелы, летящея во дне; от вещи, в нощи преходящея; от сряща и беса полуденнаго... — Природу вместе создавали Даждь-Бог и грозный Чернобог.
На каком-то представлении горьковского "Дна", уже здесь, заграницей, я сидел рядом с покойным Зензиновым. Зензинов был социалистом-революционером и занимал в партии генеральские посты. Эта храбрая партия, при Царе, поубивала сотни городовых, но при большевиках она явно поджала хвост и стала паинькой. Генералы имели вид отставных, без мундира и пенсии.
Я искоса присматривался к Зензинову: простоватое мужицко-ярославское лицо, по-мужицки, с хитрецой в зрачке, смотрит на сцену и явно не верит, что в ведре Василисы — кипяток, что ниточки — гнилые и что в руках Луки — Псалтирь.
Обыкновенно русские социалисты были невероятно чванливы: если вы не держитесь его мнений, — он вас откровенно презирал и чай пить с вами не садился. Истина находилась в его боковом кармане. И что такое вы, ничтожный индивидуум, в сравнении с его просвещенностью, особенно марксистской? Большей частью дубы были сиволапые, но все вместе составляли силу, иногда внушительную. На этой недалекости и фанатизме разыгрывали свои симфонии Бетховены "центральных комитетов". Они, среди которых были и Азефы, гнали стада этих божьих коровок в пекло и заставляли их стрелять в городовых, всего только регулирующих уличное движение. И "создавали террор", полезный прогрессу и "поступательному движению".
Зензинов был ярославский мужик. Отец его торговал в Москве чаем и чай был не плохой, вероятно, были и деньжонки, часть которых ярославскому социалисту удалось вывезти в эмиграции, и здесь у него был даже собственный автомобиль. Шикарный социалист.
Все это был, как говорят актеры, наигрыш: мужик, по природе своей, не может быть социалистом и я готов держать пари, что большевистская власть погибнет не от концентрационных лагерей, а от колхозов. Колхоз — это быдло, а мужику надобен индивидуальный надел, как поэту — листок бумаги, на котором он напишет свое стихотворение.
И, самое главное, что все это я пишу не на тему. Мне надобен мой разговор с Зензиновым, когда после представления мы вышли на улицу. Оглянувшись и заметив, что Вишняка нет, — Зензинов окончательно осмелел и сказал следующее:
— Поразительная разница впечатлений. Я вспоминаю тот московский вечер, когда я впервые увидал "Дно". Тот вечер и сегодняшний… Тогда было впечатление, которое можно назвать потрясающим. Сегодня мне хочется только выпить стакан пива, потому что за завтраком ел рыбу. Теперь я ясно отдаю себе отчет, что пьеса — средняя, кое-где фальшивая. — Может быть, дело в игре? — спросил я — Нет, — ответил Зензинов: — тогда было какое-то наваждение. Я почувствовал, что ярославский мужик сказал настоящее, нужное мне слово. Я осмелел и спросил: — Может быть зайдем и выпьем по кружке? Зензинов испугался. — Нет, нет, — торопливо сказал он и, пожав мне по социалистически руку, скользнул в подземелье: где-то мелькнула брюнетистая тень. Блажен социалист, иже не иде на совет нечестивых. Аллилуия.
** Из мокрого парижского вечера перенесемся на блистательное тибериевское Капри. Игрушка, упавшая с елки Господа Бога.
Райский вечер. Тишина. Никаких огней. Темное море, по которому, однажды, в своих челноках пробирался хитроумый Одиссей. А вон темнеют и камни, которые в него бросал разъяренный Полифем и которые теперь называются фаральонами. Да, сегодня подул ветер, который здесь называется сорок братьев, и слышно, как в гротах затянули свои песенки соблазнительные полногрудые нимфы. Эх, пройтись бы сейчас по бережку, но опасно: песенки магнитные, а постели в гротах глубокие: Одиссей это знал... Знаю это и я. Знает и Алексей Максимович Горький, мой хозяин и амфитрион.
Вдалеке на море светит рыбацкий огонек. — Бунин когда-то сказал: "как свечечка", вспоминает Горький: — и лучше не скажешь. Просто и ясно. Мы сидим в соломенных потрескивающих креслах и пьем божественное каприйское белое вино, — то самое, которое не выдерживает переезда по морю, потому что у него кружится голова. Так утверждают каприйские виноделы.
** Горький очень ценит интересное собеседничество и, в этом отношении, сам всегда хорошо вооружен. У него есть определенный разговорный репертуар, отлично разработанный: рассказов десять-пятнадцать. Я их все великолепно знаю, ибо живу у него в доме не первый месяц, и слышу, как он разговаривает со своими визитерами. Всегда — одно и то же, вплоть до интонации. Только для Сытина он дал несколько искусно сыгранных вариаций:
— Эх, хотелось бы в баньку, а потом ко всенощной: прислониться бы вот так к стеночке, в уголку, и послушать "Хвалите". Сытин таял, но за карман держался: речь шла о покупке сочинений. * * Однажды зашла речь о запрестольных фресках Гирляндайо во флорентийской церкви Санта Мария Новелла. Рассуждали о том, что все сцены Ветхого Завета написаны в костюмах, современных этому художнику.
— Вот уж никак не могу себе представить, чтобы Ветхий Завет был бы написан в костюмах, современных, скажем, нам. Авраам в сюртуке, Исаак во фраке, а Иосиф — в разлетайке?
И постепенно съехали на разговор об иконописи.
— А вы знаете? — сказал Горький: — я ведь учился этому ремеслу. Но не пошло: веры не было. А это самое главное в этом деле. Большая комната. Сидят человек двадцать богомазов и пишут иконы. А я вступил, как растиратель красок, ну и присматривался, конечно. Пишут Богов, Божию Матерь и Николу. Хозяин — мрачный, платит поденно и следит, чтоб не раскуривали. Скука, а песен петь нельзя. Попробовали божественное: "Кресту Твоему" — не идет. Я был мальчишка бедовый. Подойдешь к одному-другому и шепнешь: "Нарисуй ему рожки!" Так меня и прозвали: "дьяволенок".
Хозяину это не нравилось, вынул он из кармана сорок копеек и сказал: "собери свое барахлишко и к вечеру очисть атмосферу". И вот вечером, когда я пришел к товарищам попрощаться, один из них вынул из стола две маленьких иконки и сказал: "вот для тебя специально написал, выбирай". На одной был написан мой ангел Алексей — Божий человек, а на другой — дьявол румяный и с рожками. "Вот выбирай, что по душе". Я выбрал дьявола, из озорства. — "Ну вот я так и мыслил", — ответил богомаз: — "что ты возлюбишь дьявола. Ты из дьявольской материи создан. И мамаша твоя не иначе, как путешествует на Лысую Гору". "Как же, как же, — ответил я, смеясь: — я и сам ездил с ней не один раз". "Ну, вот и молись своему образу: он тебя вывезет", но, прибавил богомаз: "жди конца". Что-то в душе у меня екнуло, но нельзя же поддаваться панике! Что-то было в этом от "Пана Твардовского", которым я зачитывался: и интересно, и жутковато.
Горький замолчал, посмотрел на морской огонек и повторил слова Бунина: — Как свечечка. — А где же теперь эта вещица? — У меня, — ответил Горький: — я никогда не мог с ней расстаться. Даже в Петропавловской крепости вместе со мной был. Все вещи отобрали, а его оставили. Приходите завтра ко мне, в кабинет: я вам его покажу. **
Горький нанимал небольшую усадебку - цветничек, на которой было построено, на живую нитку, два маленьких дома. В одном он жил сам, а в другом была столовая, кухня и комната для гостей. Кабинетом ему служила большая, во весь этаж, комната, в которую посетители приглашались редко и разве только по особо важным делам. Я подолгу живал у него, но в кабинете был только два раза. Святилище. На этот раз я был приглашен и Марья Федоровна, работавшая на машинке у лестницы, сначала было воспрепятствовала моему восхождению, но когда узнала о приглашении, — пропустила.
Большая комната; продолговатое окно с зеркальным стеклом на море. Библиотека. Витрина с редкостями, которые Горький собирает для нижегородского музея. Стол — алтарь.
Я пришел в полдень, перед завтраком. Горький работал с утра, лицо у него было утомленное, глаза помутневшие, "выдоенные". Он знал, что я пришел смотреть дьявола и показывал мне его, видимо, не с легким сердцем.
Дьявол был запрятан между книгами, но Горький четко знал его место и достал дощечку моментально, И он, и я, — мы оба, неизвестно почему, испытывали какое-то непонятное волнение.
Наконец, дьявол — в моих руках и я вижу, что человек, писавший его, был человеком талантливым. Что-то было в нем от черта из "Ночи под Рождество", но было что-то и другое и это "что" трудно себе сразу уяснить. Словно в нем была ртуть и при повороте света он, казалось, то шевелился, то улыбался, то прищуривал глаз. Он с какою-то жадностью, через мои глаза, впитывался в мой мозг, завладевал в мозгу каким-то местом, чтобы никогда из него не уйти. Он сразу поравнялся с теми впечатлениями, которые я имел от неаполитанской цыганки Корреджио, от человека с перчаткой Тициана, от комнаты Ван Гога... Российский дьявол этот, пожелал вселиться в меня и я чувствовал, что тут без святой воды не обойтись и что нужно в первую же свободную минуту сбегать в собор, хотя бы и католический.
— Нравится? — спросил Горький, неустанно следивший за моими впечатлениями. — Чрезвычайно, — ответил я. —. Вот тебе и Россиюшка-матушка, обдери мою коровушку. Хотите подарю? И тут я почувствовал, что меня словно кипятком обдало. — Что вы, что вы, Алексей Максимович? — залепетал я: — лишать вас такой вещи?.. Я чувствовал, что в моем голосе звучат те же ноты, которые звучали у гоголевского бурсака, когда он, в "Вие", не хотел оскоромиться. — Ни за что, ни за что, — лепетал я: — да потом, признаться сказать, я его и побаиваюсь... Горький, казалось, добрался до моих сокровенных мыслей, засмеялся и сказал: — Да, он страшноватый, Чорт Иванович. Горький снова запрятал его между книгами и мы пошли завтракать. Катальдо, повар Горького, делал все вкусно и соблазнительно, но у меня пропал аппетит и я часто по ошибке хватался за бутылку с бордо, которую Горький, обыкновенно, гостям не предлагал. И только разница между бордо и винами итальянскими приводила меня к действительности: день жаркий, но жарою вкусной, желанной, растворенной сорока братьями; море — как только что сотворенное, налитое свежей, ленивой плотной водой, — и чего волнуется сам себя запугивающий человек? Но мне казалось, что это — не дом и не крыша, а мост и что сижу я — под мостом и ем не баранье жиго, а грязь, и что предо мной сидит старая ведьма, притворившаяся красавицей Марьей Федоровной с недобрыми, тонкими, по-жабьи поджатыми губами... Святая вода в соборе, в мраморной раковине, была холодная и, когда я покропил ею лоб, то почувствовал, что действительно что-то святое, хотя и католическое, папское, коснулось моей души. Но было во всем этом что-то от "Фауста", от "Пана Твардовского", от некоторых страниц "Вия".
** Смертью заканчивается всякое жизнеописание. И всегда есть последнее слово, которое человек сказал, и последнее слово, которое человек написал. С вершины смерти, как с аэроплана, виден весь путь человека. Я знаю, что много людей будут смеяться над моей наивностью, но я, все-таки, теперь скажу, что путь Горького был страшен: как Христа в пустыне, дьявол возвел его на высокую гору и показал ему все царства земные и сказал:
— Поклонись и я все дам тебе.
И Горький поклонился. И ему, среднему, в общем писателю, был дан успех, которого не знали при жизни своей ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лев Толстой, ни Достоевский. У него было все: и слава, и деньги, и женская лукавая любовь.
И все это было, как правильно сказал Зензинов, только наваждение. И этим путем наваждения он твердой поступью шел к чаше с цикутой, которую приготовил ему опытный аптекарь Ягода. Начальники чрезвычайной комиссии не любят фотографироваться, но, все-таки, где - то, однажды, я увидел портрет Ягоды. И тут вы, пожалуй, будете менее смеяться: Ягода, как две капли воды, был похож на дьявола, пророчески нарисованного талантливым богомазом.
* * — На свете, друг мой Горацио, есть многое такое, что и не снилось нашим мудрецам. Снимем шапку: это сказал Шекспир.
Сообщение: 2743
Настроение: лучше всех
Зарегистрирован: 08.09.13
Откуда: Россия, Гатчина Ленинградской обл.
Репутация:
3
Отправлено: 20.09.18 07:41. Заголовок: Безумие в одиночеств..
Безумие в одиночестве
sergeytsvetkov
Максим Горький в небольшой заметке «Люди наедине сами с собой» рассказывает о чудачествах великих людей, которые ему довелось наблюдать на своем веку.
«Я видел, — пишет он, — как Чехов, сидя в саду у себя, ловил шляпой солнечный луч и пытался — совершенно безуспешно — надеть его на голову вместе со шляпой, и я видел, что неудача раздражает ловца солнечных лучей, — лицо его становилось все более сердитым. Он кончил тем, что, уныло хлопнув шляпой по колену, резким жестом нахлобучил ее себе на голову, раздраженно отпихнул ногою собаку Тузика, прищурив глаза, искоса взглянул в небо и пошел к дому… Он же долго и старательно пытался засунуть толстый красный карандаш в горлышко крошечной аптекарской склянки. Это было явное стремление нарушить некоторый закон физики. Чехов отдавался этому стремлению солидно, с упрямой настойчивостью экспериментатора.
Горькому довелось видеть и то, как «Лев Николаевич Толстой тихонько спрашивал ящерицу: — Хорошо тебе, а? Она грелась на камне в кустах по дороге в Дюльбер, а он стоял пред нею, засунув за ремень пояса пальцы рук. И, осторожно оглянувшись вокруг, большой человек мира сего сознался ящерице: — А мне — нехорошо».
Лескова, по словам Горького, однажды застали за таким занятием: «сидя за столом, высоко поднимая пушинку ваты, он бросал ее в фарфоровую полоскательницу и, «преклоня ухо» над нею, слушал: даст ли вата звук, падая на фарфор?»
И наконец, такая зарисовка: «Блок, стоя на лестнице во «Всемирной литературе», писал что-то карандашом на полях книги и вдруг, прижавшись к перилам, почтительно уступил дорогу кому-то, незримому для меня. Я стоял наверху, на площадке, и когда Блок, провожая улыбающимся взглядом того, кто прошел вверх по лестнице, встретился с моими, должно быть удивленными, глазами, он уронил карандаш, согнулся, поднимая его, и спросил: — Я опоздал?» «Наблюдая, как ведет себя человек наедине сам с собою, — подводит итог писатель, — я вижу его безумным — не находя другого слова». Выходит, все мы только притворяемся нормальными людьми?
Купчиху и судовладелицу Железнову, в девичестве Храпову, при первой возможности играли все харизматичные отечественные актрисы. Если только было в натуре сколько-нибудь резкости, жесткости, непреклонности да психологической мощи — подавай такой артистке роль Вассы. Фаина Раневская, Серафима Бирман, Татьяна Доронина, Светлана Крючкова, Антонина Шуранова — список далеко не полный, но весьма авторитетный. Уникальный творческий союз Панфилов — Чурикова был, пожалуй, обречен на интерпретацию «Вассы Железновой». Инна Михайловна сыграла семью годами ранее роль властной и авторитетной женщины-руководителя в загадочном фильме Панфилова «Прошу слова». В «Вассу», кажется, прямо оттуда перекочевали интонации, прически, силуэт и отдельные черты характера героини. В июле 1983-го картина была показана в рамках конкурсной программы XIII Московского международного фестиваля, где удостоилась главного приза, а двумя годами позже еще и Государственной премии РСФСР имени братьев Васильевых.
«Васса» Ощущение, что после положенной на полку «Темы» Панфилов потерял вкус к радикальным экспериментам и попросту решил «отдохнуть» на заведомо проходной в глазах властей предержащих экранизации Горького. Впрочем, и на таком материале случилось как минимум одно открытие очень большого масштаба. Смотреть «Вассу» через 35 лет после премьеры попросту интересно. Возьмем социально-психологическое измерение. Здесь получается вот что. Молодая, тогда еще веселая девушка Васса Храпова вышла замуж за бравого речного капитана Сергея Железнова (Вадим Медведев), который, кажется, был значительно ее старше. И пришло время кошмаров патриархального происхождения: капитан дико пьет, играет в карты на недвижимость и движимость, вроде принадлежащих семье пароходов; беззастенчиво водит прямо в дом распутных девок; наконец, принуждает супругу слизывать со своего молодецкого сапога сметану, которую та нечаянно на сапог опрокинула. «Россия, которую мы потеряли», не иначе.
Капитан совсем никак не предохраняется, вероятно, по соображениям религиозной морали. Васса рожает одного за другим девятерых деточек, шестеро из которых умирают. Старший из оставшихся, сын Федор, женится на еврейке-революционерке Рашели Моисеевне и, оставив Вассе на воспитание внука Колю, уезжает в Швейцарию, где мучительно умирает. Старшая дочь Наталья (Ольга Машная) еще только девушка на выданье, но уже много и зачарованно пьет, чувственно целует все, что движется в поле ее зрения, включая удалых цыган и свою младшую сестру Людмилу (Яна Поплавская). Когда отец приводит в дом очередных девиц, Наташа, просверлив дырочку в стене, за распутством отца подглядывает. Родной брат Вассы Прохор Храпов (Николай Скоробогатов) — заядлый картежник, пьяница и тоже развратник: пользуясь вседозволенностью, которую обеспечили ему классово близкие родственнички, обрюхатил горничную Лизу (Татьяна Кравченко), которая впоследствии из-за этого позора вешается. Секретарь Вассы Анна Оношенкова (Валентина Теличкина) по совместительству соглядатай и доносчица, добросовестно сообщает хозяйке дома — кто, когда, с кем и на каких основаниях.
«Васса»Дело доходит до того, что Сергей Петрович Железнов, муж Вассы, пускается во все тяжкие, развратничая даже и с девочками-малолетками. Прежде за хорошие деньги прокурор «отмазывал», однако на этот раз что-то пошло не так: целых 30 тысяч истрачено на взятки, но одна жертва так славно разговорилась, что закрыть дело, отягченное теперь ее показаниями, не представляется возможным. Васса предлагает обреченному на мучительную каторгу мужу умереть здесь и сейчас, добровольно принять ядовитый порошок, тем самым избавив семью от позора. Тот, как человек долга, идет Вассе навстречу. Трогательно, что никому в благородном семействе не пришло в голову задуматься о позоре, который несмываемым пятном ложился на подвергшихся растлению малолеток. Конечно, Горький в полном соответствии с законами драматургии «сгущает». Но можно ведь сказать «типизирует»? Канонический буржуазный сюжет: семья с капиталом и недвижимостью, как клубок змей. «Ну, что может быть важнее дома, семьи?!» — увещевает Васса невестку Рашель (Валентина Якунина), полагающую, что есть вещи поважнее и посерьезнее.
«Васса»Значимое для Горького противостояние, продуктивный диалог: Васса Борисовна против Рашели Моисеевны. Первая видит будущее внука через призму материальных ценностей: «Запомни, Колюня, береги имущество, умножай!» В самом финале уже по современной Волге проплывет тот самый пароходик, который построила и отправила в путь терпеливая, работящая Васса. Рашель, которую будет легко, но глупо поименовать безродной космополиткой, отстаивает для ребенка иное будущее, для нее нестерпима сама мысль о том, что Коля останется в этом доме и в этой семье: «Безнадежно больной класс! Живете вы автоматически, в плену хозяйств, подчиняясь силе вещей, не вами созданных. Живете, ненавидя, презирая друг друга». «В плену хозяйств», — несомненно, почерк гения. Горький дает родовое гнездо, где по-настоящему работает одна только Васса, все прочие на ней паразитируют, тайно дожидаясь кончины. «Я женщина практическая, слов не люблю», — транслирует главная героиня, и эта ее бравада выдает крайнюю степень невменяемости. Обладая железной волей и цепким умом, Васса неразвита, не понимает определяющей роли «слов», образов, символического капитала.
Художник фильма Николай Двигубский спроектировал прихотливую, с чрезмерно выраженными элементами стиля модерн декорацию внутреннего убранства. Однако комнаты и коридоры образуют именно кукольное пространство. Вся эта декоративность хорошо работает, контрастируя с человеческой значительностью, которую транслирует в образе Вассы Инна Чурикова. Есть сила, есть глубина, есть даже и благородная цель — обустроить будущее, обустроить Россию, а при этом физически ощущаешь недостачу символического капитала. Корабли строятся и плавают, товары продаются и приносят прибыль, за эти деньги родовое гнездо стилизуется под лучшие дома обеих столиц, но нет в этих исторических процессах органики. Невольно аплодируешь Горькому, когда в ответ на слова Анны, дескать, революционеры добиваются, чтобы рабочие сами управляли государством, Васса категорично отвечает: «Пропьют они государство-то». «Не пьют они, Васса Борисовна», — бесподобно интонирует Теличкина. Васса безосновательно применяет свой узкий горизонт ко всей огромной стране: перед глазами непросыхающий ближний круг рабочих, алкаш муж, алкаш брат и смело наливающая себе старшая дочка. Характерно, что даже шофер Вассы Алексей Пятеркин (Вячеслав Богачев), экспериментируя с автомобилем «Пежо», однажды заправляет его баки самогоном вместо бензина.
«Васса»В фильме множество остроумных социально-психологических комментариев, которые не педалируются, но для благодарного зрителя различимы. Панфилов — недооцененный изобретатель художественной формы. Строит повествование так, чтобы эмоции гасились. Для сравнения, в замечательной картине с похожим пафосом, «Агонии» Элема Климова, предельная эмоция зрителя является целью постановщика, и всякий эпизод устроен так, чтобы предъявить нам «запретное» максимально выпукло. Панфилов же дает пикантные поцелуи Наташи с посторонними взрослыми мужчинами или ее явное заигрывание с сестрой на фактически общих планах, не приближая и не акцентируя. То же самое касается, допустим, реакции Вассы на порнографическое фото с участием мужа, предъявленное адвокатом: абсолютно стертая реакция, что называется, ноль эмоций. «Ленивый» монтаж, методично реализуемое нежелание «запретное» укрупнять и педалировать. Не самоцензура, а продуктивная борьба за то, чтобы зрители кожей ощутили, в каком же обыденном режиме воспринимают обитатели дома гнусность, подлость, этические подмены и нравственные вывихи. «Ничего особенного, можно даже и не заметить». Панфилов настолько не акцентирует, что большая часть вывихов с вывертами рискует вовсе пройти мимо нашего внимания. Зато человек, ухвативший поэтику, окажется внутри мира, внутри кадра, а по окончании сеанса по-настоящему ужаснется.
Прочла очерк Горького "9 января". Репортаж с места событий...
Почему до меня это дошло только сейчас, когда это можно (и нужно) читать в школе ВМЕСТО урока истории? В событиях одного дня - как в фокусе - отношение народа к власти.
О таких высоких материях, как власть, рабочие не задумывались. Их начальство - заводской бригадир, начальник цеха. Хозяин - уже недосягаем. Как и кому удалось заронить мысль о том, что "у царя тоже дети", и неужто он не поймёт, что это такое - когда нечем кормить детей?!
О царе, как о живом человеке, не думали. Не представляли его себе вообще никак. И вдруг прониклись уверенностью, что тот, кто на самом верху - тоже человек, тоже отец, и не может же он не понять таких простых вещей: людям невмочь! Гапон так говорит, а уж он знает.
Имя Гапона станет синонимом "провокатора", но был бы он просто безнадёжным идеалистом - ничего бы не изменилось. За сутки испрашивал разрешения на мирное шествие. Получил. И почему все решили, что он ЗНАЛ о предстоящем расстреле? А разве сегодня не запрашивают разрешения на демонстрации всякие "навальные"? И получают. А потом шествие разгоняют, и юнцы, попавшие в кутузку, чувствуют себя героями. И кто в этой ситуации провокатор?
В толпе были и социал - демократы, они пытались кидать в народ лозунги типа "права не дают - права берут", но их затыкали. И вот...
Цепь солдат. Залпы. Первые трупы. Полная растерянность. У всех одна мысль: этого не может быть! Ошибка! А дальше - то, чего в учебниках почему - то не было: самые смелые пошли вперёд. К солдатам. И начали им объяснять, кто они такие и зачем пришли. А солдаты слушали: их офицеры, решив, что с "мятежом" покончено, ушли греться. Окоченевшие солдатики (они стояли в оцеплении уже десять часов) тупо бубнили: - Нет царя нет. В городе нет. Уехал. - Значит, знал уже вчера, дал приказ - и уехал? Так нигде его больше нет, нет у нас больше царя! Понимаете вы, служивые, что своими выстрелами вы не людей - царя убили?
Но тут появились офицеры (согрелись!) и скомандовали стрелять. В агитаторов. Ни один солдат не осмелился ослушаться, и несколько смельчаков было пристрелено на месте. На подмогу была вызвана казачья часть - и загнала остатки рассеянной толпы в улицы.
Часа не прошло - разнёсся слух, что на Васильевском строят баррикады. Началось...
В 1884 году Алексей Пешков (в будущем писатель Максим Горький) перебрался в Казань. Там был знаменитый университет, а Алексей мечтал получить образование. Но учиться ему не пришлось: жить было не на что. Будущий писатель проходил свой университет на пристанях, в ночлежках, в студенческих нелегальных кружках, где читали Чернышевского и Маркса. С 1886 года Алексей работал в булочной Деренкова. Доходы от неё шли на пропаганду среди молодёжи передовых идей, неугодных правительству. При булочной была нелегальная библиотека из запрещённых книг.
Хотя Алексей был у Деренкова «своим человеком», работать ему приходилось много, а заработок был невелик. Беспросветная нужда, изнуряющая работа усугублялись тяжёлыми личными переживаниями. Из Нижнего пришло известие о смерти бабушки, единственного близкого человека. Неудачным было увлечение сестрой Деренкова Марией: она не отвечала взаимностью.
В душе девятнадцатилетнего юноши зрела драма. В тот год немало несчастных, обиженных жизнью людей покончило жизнь самоубийством. Были среди них и знакомые Алексея. И вот 14 декабря 1887 года «Волжский вестник» - газета, выходившая в Казани, - сообщила, что 12 числа в 8 часов вечера «нижегородский цеховой Алексей Максимов Пешков … выстрелил из револьвера себе в левый бок, с целью лишить себя жизни. Пешков тотчас был отправлен в земскую больницу, где, при подании ему медицинской помощи, рана врачом признана опасной.»
В предсмертной записке, найденной в кармане, было написано: «В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце. Прилагаю при сём мой документ, специально для сего случая выправленный. Останки мои прошу взрезать и рассмотреть, какой чёрт сидел во мне за последнее время. Из приложенного документа видно, что я А. Пешков, а из сей записки, надеюсь, ничего не видно. Нахожусь в здравом уме и полной памяти. А. Пешков. За доставленные хлопоты прошу извинить.»
Почему в записке упоминается Гейне? Когда-то он иронически писал, что боль в сердце – «самая скверная боль, и в этом случае хорошо помогает свинцовая пломба (пуля) и зубной порошок, изобретённый Бертольдом Шварцем». (Шварц – францисканский монах, которому предание приписывает изобретение пороха).
Положение раненого Пешкова казалось безнадёжным (пуля прошла мимо сердца, но пробила лёгкое, засев под кожей). Однако могучий организм быстро одолел опасность: на шестой день Алексею разрешили сидеть, на десятый выписали из больницы.
В палату приходили рабочие, и Алексей понял, как он нужен этим людям, тем, кому он читал книги, рассказывал о жизни. Это придавало силы.
«Стало мучительно стыдно, и я, с той поры, не думаю о самоубийстве, а когда читаю о самоубийцах - не испытываю к ним ни жалости, ни сострадания", - писал потом Горький об «унизительной глупости попытки самоубийства». Он не раз жалел о своём поступке: на почве ранения лёгкого развился туберкулёз, мучивший писателя всю жизнь.
Сообщение: 2955
Настроение: лучше всех
Зарегистрирован: 08.09.13
Откуда: Россия, Гатчина Ленинградской обл.
Репутация:
4
Отправлено: 20.01.19 21:44. Заголовок: Человек прежде всего..
Человек прежде всего – зоологический тип, вот истина. Вы это знаете! И как вы ни кривляйтесь, вам не скрыть того, что вы хотите пить, есть…
Мы добродушны, как сами же говорим про себя. Но когда присмотришься к русскому добродушию, видишь его очень похожим на азиатское безразличие.
Мы слишком много прощаем… Это слабость… Она убивает уважение друг к другу.
Основная задача всех церквей была одна и та же: внушать бедным холопам, что для них — нет счастья на земле, оно уготовано для них на небесах, и что каторжный труд на чужого дядю — дело богоугодное.
Конечно, «кто ничего не делает – не ошибается», но у нас ужасно много людей, которые что ни сделают – ошибаются.
В России живет два племени: люди одного – могут думать и говорить только о прошлом, люди другого – лишь о будущем, и непременно, очень отдаленном. Настоящее, завтрашний день почти никого не интересует.
Россия – страна анархизма! Органическое отвращение к работе и полная неспособность к порядку… Уважение к законности – отсутствует…
Быть пьяницей удобно. Пьяниц у нас любят. Ибо всегда удобнее любить какую-нибудь мелочь, дрянь, чем что-либо крупное, хорошее…
Иногда после разговора с человеком хочется пожать лапу собаке, улыбнуться обезьяне, поклониться слону.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 29
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
Без конца можно цитировать. 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума