Наталья пишет:

цитата:

Да здесь не "книга=мерзавец", а люди = мерзавцы...

"На горных уступах"-то? Да это вовсе не "мерзавка". Но вообще... По-моему, самая жуткая книга, которую я знаю.

Причём это не такая жуть, которая с бутафорской кровищей и морем трупов. Тут она такая... художественная. Даже напевная.

Короткие рассказы, простые предложения. Эпитетов - немного, но все очень точные.
А гурали... Они добрые или злые? Они вообще... Какие?

Например, вот эта девочка Агнешка - добрая или злая? Или Недза, или Цаблик из "Легенды Татр"?..
Про последних однозначного ответа нет. Они... как гроза над горами. Как молнии.
Такие люди, перед которыми чувствуешь сильный страх - и которых уважаешь.

Вот например такой рассказ (это "Кристка"). Целиком прячу под кат.
Хотелось бы познакомиться с... С ней?
А хлопцу - иметь такую-то подружку?..

(Впечатлительным горячая просьба: конец не читать!)

Скрытый текст

Было то в полдень, поздним сентябрем, когда Кристка повстречалась с Яськом.

Солнце так и разлилось по полям, холодное и чистое, в Татрах мороз засел голубовато-белым ледяным инеем, и горы резко светились, как костельные стекла зимой. Над лесом стоит светлая мгла и дрожит так, словно звенит…

На полях — овес, в ряды сложенный, золотистый.

От молоденьких сосен кое-где падают густые, огромные тени; от ольх и берез тени легче, светлее.

Где забор идет, жерди светятся на нем, как полированная сталь; где едет телега с хлебом, словно плывет от собственной тени; где вода бежит ручейком, там живые амчазы.

Тихо пролетают птицы.

По золотистым жнивьям пасется скот, коровы волочат за собой свои тени, а то вдруг остановятся в солнце и горят, словно медные. То корова замычит, то теленок, тут пастух запоет, там пастушка, под лесом дети огонь разводят, дым идет прямо кверху, серебристо-лазурный, пламя лежит внизу яркой багряностью.

Шумят потоки внизу, за лугами, однозвучно, вечно.

Зеркальная тишина в воздухе, и солнце резко искрится на обледенелых, замерших Татрах, светлое, полное.

Кристке было тогда шестнадцать лет. Она пасла коров. Лежала она на дерновом холмике в поле, среди овсяного жнивья, завернулась в полосатый платок, красный с желтым, держала кнут в руке и махала им над головой, лежа на спине и спустив ноги, которые высунулись из-под подвернувшейся юбки чуть не до колен.

Странно было как-то у нее на сердце, словно ее что-то за пазухой щекотало и грудь растирало. Трется она, трется спиной о дерн, двигается, поправляется, не может удобно улечься, словно ее что-то подпирает и двигает ее плечи то вверх, то вниз.

И запела она во все горло. Вдруг что-то загудело у нее над головой и послышался резкий мужской голос:

— Чего ты так поешь, девка?

Кристка не ответила, ей что-то словно глаза ослепило. Стоит над ней парень, да такой, будто с самого солнца сошел. Блестит у него бляха на груди, блестит застежка у пояса, блестит чупага в руке и кружки, приделанные к топорику, блестит белая чуха [3] на плечах, блестят красные узоры на штанах, а из под черной шапки блестит румяное лицо, и глаза такие голубые, как цветки на росе.

Загляделась совсем Кристка; он это видит и улыбается:

— Что ты так глядишь на меня, а?

Кристка была бойкая девка; встрепенулась она от этого ослепленья.

— Испугал ты меня.

А он улыбается:

— Что же, урод я такой? — спрашивает он.

— Куда там! Загудел ты у меня над головой, вот я и испугалась.

Парень постоял минуту; Кристка, видно, ему понравилась. Она быстро глянула на него, прямо в глаза.

— Далеко идешь?

— Куда иду, туда иду… — а потом прибавил: — к Озерам… Там у меня есть овцы.

— А какое это перо у тебя? — говорит Кристка.

— Орлиное. Хочешь его?

— На что мне? Куда я его приколю? К платку?

— Сиди! — отвечал парень и провел рукой по ее груди.

— Ну-ну, тише!..

Она оттолкнула его локтем, так что у него рука назад отлетела и дрожь прошла по телу, а особенно по спине.

— Да ты Христова невеста, что ль?

Он старался не показывать виду, но был смущен. Кристка почувствовала себя совсем смелой. Хотела сказать ему что-нибудь такое, чтобы осмеять его, но, как взглянула на его румяное лицо под черной шляпой, на которой торчало длинное перо, переливавшее на ветру, так и не могла добыть из себя ни одного резкого слова. Он это заметил и снова улыбнулся:

— Можно подумать, что ты злая!

И сел с ней рядом на холмике.

— У меня есть время, — сказал он.

— Да ведь еще рано, — ответила Кристка, чувствуя, что тело у нее словно млеет.

— Что это ты пела, когда я сюда шел?

Кристка сама удивилась: она почувствовала вдруг, что ей стыдно, а этого с ней никогда еще не случалось.

— Да ведь ты слышал.

— Ну, так, как?

— Забыла!

— Как бы я тебе не напомнил!

— А как? — Кристка вспыхнула и отвела голову в сторону.

— Да вот так! — и парень схватил ее за полосатый платок и притянул к себе.

— Откуда ты? — спросила через минуту Кристка.

— Из Гроня.

— А какие овцы у тебя на Озерах?

И недоверие закралось в ее горскую голову.

— И, да я тебе только так сказал. Нет у меня там никаких овец! — сказал Ясек.

— А что?

— Я только пройду теми краями, по Лиловым.

— Куда?

— К Тиховерховью. Повидаться там кой с кем надо.

Глаза его хитро блеснули из-под ресниц. Поглядела на него Кристка: два ножа за поясом и пистолет.

— Э! — подумала она. — Да это разбойник!..

И сразу какое-то удивление и какой-то восторг наполнили ей сердце.

— А когда будешь возвращаться?

— Да так через недельку, иль дней через пять. Тут будешь пасти?

— Тут!

— А как тебя зовут?

— Кристка. А тебя?

— Ян. Поцелуешь?

Кристка сильно покраснела и опустила голову на грудь, потом улыбнулась и взглянула исподлобья.

— Поцелуешь?

Она тихо шепнула: «Поцелую!»

И Ясек обнял ее и поцеловал; сразу какая-то томность разлилась у нее по жилам.

А когда он пошел от нее к лесу, под гору, стройный, высокий, в белой блестящей чухе, с длинным пером на шляпе, отливавшим на ветру, что-то захватило у нее в груди и она бросила ему во весь голос:
Жаль тебя мне, жаль тебя мне, мил-сердечный друг. Не забуду, не забуду никогда тебя.

А он ей ответил уже из лесу:
Не плачь, красотка, хоть на разбой иду, Помолися Богу, к тебе навек приду…

И долго еще слышалась из лесу его песня — уходила все дальше, все тише становилась, пока не замолкла, не растаяла в глуши лесного мрака. Так и ушел он от нее куда-то в поседевшие от инея Татры — в мороз, в пустыню, в страшное одиночество осени — веселый, распевая песни, румяный, одетый, как в праздник, — с блестящим оружием, с блестящим поясом.

Вокруг Кристки все смолкло.
* * *

В знойный польский полдень шла Кристка под Волошином в сосновый лес, что рос на горах. Издали доносились медные колокольчики овец.

Шла Кристка и пела.
Ты, венок мой девичий, с головы слетел, — Тонешь в быстрой реченьке и потонешь в ней…

— А я не жалею, — думает она в душе и поет.
Гей, вы добры молодцы, Бога вы побойтесь: Вы венок мой девичий из реки достаньте…

— Как же, достанут! Чортовы дети! — говорит она вполголоса.

Прислушалась она минуту… вдали изредка тихо звенели колокольчики. И запела жалобно:
Яна очи синия мне одна отрада, — Яна ручки белые работать не рады.

— И зачем ему? Мало ль серебра в моравских городах да в лавках?..

Эх, Боже! А блестело ж его перышко, блестело, как мы с ним первый раз на пастбище повстречались. Скоро уж три года тому будет, осенью…
Люби, добрый молодец, как любил меня. Hа других и издали и глядеть не смей!

— Уж дала бы я им! Ведьмы чортовы! Тут и смерть вам!

Она топнула ногой, а потом опять запела от сладкой, безмерной тоски:
Приходи же, молодец, иль приснись ты мне, Не могу, сердечный другъ позабыть тебя…

— Где же он? Господи, Господи!.. Где же он? Сегодня он должен быть у шалашей…

А из за горы, за скалами, в лесу, где овцы пасутся по утрам, послышался резкий мужской голос Яська:
Распеваю песни, хоть, как сокол, гол, Ведь поют же птички, что бедней меня…

— Ясек! Ясь! — крикнула Кристка и, протянув руки, побежала под гору к скалам. А он, распевая, высокий, стройный, гордый собой, рослый вышел из соснового леса, — белый и блестящий с ног до головы.

— Ясек, Ясек мой! — шептала, запыхавшись, Кристка, бросаясь ему на шею. — Милый мой! Золотой!

— Как здоровье? — ответил Ясек. — Голоден я! Есть там что-нибудь поесть в шалаше?
* * *

Августовский вечер, тихий, безлунный, звездный. Под Волошином лес колышется мерными волнами; шумят сосны в стороне, словно их заворожили.

Взглянешь вверх: звезды на соснах, на ветках, как золотистые ночные бабочки, которых прогнали на эту землю из какого-то золотистого мира. Взглянешь выше с лесных полянок: звезды на скалах, словно горы заворожены и зацвели драгоценными камнями.

Идет Кристка лесом и заламывает руки.

Льются у нее слезы из глаз, и растрепанные косы упали у нее из под платка на плечи; идет и заламывает руки.

А когда сердце стало разрываться от боли, у нее что-то прорвалось в груди, словно плотина от речного разлива, и полилась оттуда жалобная песня. Зазвенел ее голос:
Сердце мое плачет, сердце разорвется, Яська ожидаю, жду его напрасно… Сердце мое плачет, чуть не замирает, Красота моя напрасно погибает…

И неслося эхо. Кристка не знала, откуда берутся у нее эти слова, которых она никогда не слыхала. Села на камне, закрыла руками лицо и заплакала. А потом, когда у нее снова грудь стала чуть не разрываться, оттуда вырвался голос:

Не буду я, не буду постель широко стлать, Не буду я напрасно Яська ожидать. Сено на постели слезами б оросилось, Счастье б, что отняли у меня, приснилось. Отнятое счастье если б мне бы приснилось, Я не дожила бы до утра, до свету…

Эхо неслось по лесу. Встала Кристка и пошла за ним. А в груди у нее поднялись ненависть и гнев, и запела она на весь лес:

Если бы я знала, что буду так страдать, Я просила б Бога дать тебе пропасть; Чтобы черти ночью путь перебежали, Чтоб вороны в поле труп твой исклевали! Если бы я знала, что изменишь мне, Я сама веревку свила бы тебе.

Эхо стонало в лесу, а Кристка выла, как взбесившаяся сука. Сжала кулаки, и пошла дальше в лес, в лес!.. Мокрый папоротник бил ее по ногам, хворост и мох хрустели под ее ногами.

Эхо стонало от ее песни, а старый горец Михаил Вьюн, у которого все «барабанило» в ушах, так что он спать не мог ночью, поднял голову с подушки, стал прислушиваться и удивился:

— Что это черти так горланят в лесу? Наскучило им в пекле, что ли?

Тем временем Кристка возвращалась к шалашам под Волошиным. Рыдало у нее в груди горе, росло какое-то страшное упрямство. Она не шла, а летела по лесу вверх от Яворовой долины, куда она забрела. Сосновые ветви, которые она гнула грудью и руками, кустарник, на который она налегала бедрами — расступались перед ней с шелестом и свистом; иногда вода хлябала под ногой. Кой-где рогач прыгал, испугавшись, в чащу и исчезал в ней. Кристка, закусив губы зубами, шла лесом в горы.

Уже виднелся свет из шалашей, которые тонули в темноте, в грозном мраке стволов и нависших над землей широких ветвей. Собаки почуяли Кристку и подбежали к ней с веселым лаем, виляя хвостами; она так толкнула ногой одну из них, что та завыла и бросилась к шалашу, откуда сквозь щели в стенах пробивался свет.

— Есть тут кто? — крикнула она у дверей.

— Я тут, — ответил изнутри Ясек.

Она остановилась в дверях. Из низкого черного шалаша, где горел, искрясь, костер, в нее ударило дымом и густым душным запахом смолистого огня, мокрых тряпок и молока.

— Ты один тут? — спросила она, взглядывая на лавку в тени.

— Один. Все в избы спать пошли.

Она переступила через высокий порог.

Ясек сидел на скамье и грел над огнем руки.

— Холодно тебе?

— Что-то руки замерзли, отогреть хочу.

— Отчего же ты не с Ядвигой? Она бы тебе их сразу отогрела.

Ясек язвительно улыбнулся и взглянул на наклонившуюся над ним Кристку.

— Да вот хотел и на тебя посмотреть.

— Не нужен ты мне! — крикнула Кристка. — Слышишь, не нужен ты мне здесь!

— А где? — улыбнулся Ясек. — На постели?

Кристка вспыхнула и на глазах ее заблестели слезы. Она взяла его руками за плечи.

— Ясек!

Он посмотрел на нее с равнодушной иронией и спросил:

— Ну?

Кристка бросилась перед ним на колени. Ветка, которую она задела ногой, брызнула искрами к самому потолку.

— Ясек! Не любила я тебя!?

— Что было, то сплыло, — ответил он, поправляя топориком горящие ветви; потревоженный огонь заворчал и запенился пламенем.

— Не любила я тебя? — говорила Кристка, почти стонала. — Не была я тебе верной эти три года? Ты был первый, ты и последний. Не лечила я тебя, когда Вовулк ударил тебя обухом по голове? Не спасала я тебя, когда Дунайчане окружили тебя на свадьбе? Разве пустила я жандармов, когда они пришли тебя искать у нас, после того, как ты украл деньги в Хохолове? У меня до сих пор синяки на теле, так меня ударил кто-то из них прикладом, когда ты через окно убежал в поле. Не искала я тебя, когда ты упал с козой со скалы на Медной Горе? Ты чуть не замерз тогда. А меня чуть Липтовская пуля не убила. Ясек!

— Чего?

— Что ж мне за это? Что ж мне за это? Что?

— Кораллы и двадцать пять талеров.

— Кабы они у меня в руках были, взяла бы и бросила в огонь.

— Ну, и сгорели бы.

Тут Ясек вынул из кармана трубку и стал выгребать из нее проволокой угольки и пепел.

Кристка, стоя на коленях, обняла его и приблизила губы к ого лицу.

— Ясек, Ясек, — сказала она с болью. — Плохо тебе было эти три года?

Ясек вытряхнул угольки и пепел на ладонь, достал кисет и присыпал к ним табаку.

Кристка смотрела ему в глаза:

— Ясь!..

— Ну? — сказал Ясек, плюнул в табак и стал его растирать на руке.

— Не пойдешь больше к ней, правда?

— Куда?..

— К Ядвиге?..

Ясек затолкал табак, смешанный с угольками, в трубку, взял ее в рот, вынул из костра горящую веточку, прижал ее к табаку, прижал пальцем, потянул несколько раз, бросил ветку в огонь и сплюнул в него. Кристка присела перед ним на корточки и смотрела на него, как на своего ребенка.

— Ясек! — сказала она вполголоса, — все, что хочешь, дам я тебе.

— Да, ведь ты уж мне все дала, верно? — насмешливо спросил Ясек.

— Буду ходить за тобой, как мать. Никогда работать не будешь…

— Да, ведь, я и теперь немного работаю.

— Будет у тебя все, как у барина. Обед тебе буду варить каждый день!

— Да ну?.. — Ясек снова сплюнул в огонь. — Ну, а еще что?

— На свадьбу дам…

— С кем?

— Ясек!.. не будь такой недобрый, как дьявол!

Ясек встал со скамейки.

— Куда идешь?

— Куда хочу, — ответил он спокойно.

Кристка снова обняла его.

— Не любила я тебя? Не целовала? Не ласкала? — говорила она ласковым голосом. — Когда ты приходил, ты всегда был желанным. Приходил ты по ночам, стоило тебе только в окно постучать или в стену, разве я тебе не открывала; приходил ты зимой, когда холодно было, разве я не выскакивала к тебе в рубашке, босиком? Я тебя всегда, как спасенья желала! Ясек! — И Кристка прикоснулась лбом к его коленям и обняла его ноги.

— Ясек! Ясек!

Но Ясек уже стал терять терпение, рванулся и пошел к двери. Кристка не выпустила его ног и потащилась за ним по земле.

— Пусти же меня!

— Не пущу, ты мой! ты мой! ты мой!

— Я той, чьим быть хочу! — сказал не терпеливо Ясек.

— Еще крепче буду тебя целовать! Не хочешь меня больше?

— Целуй! — ответил Ясек. — Ведь ты меня не купила, чтоб привязать, как бычка, на веревку.

— Купила! и на веки!

— Чем?

— Сердцем моим!

— Ну, болтай, — проворчал Ясек и направился к двери.

Тогда Кристка вскочила и крикнула:

— Стой! — голос ее звенел таким бешенством, глаза так горели, что Ясек остановился.

— Стой! — кричала Кристка. — Скажи мне, что приглянулось тебе в этой губастой? Богаче она меня, что ли? Или краше? Или слава о ней ходит? Что тебе в ней приглянулось больше, чем во мне? Только ты ее увидел этим летом, так тебя к ней и потянуло! Говори! Чем она приманила тебя к себе! Говори! Разве есть девка лучше меня? Ну?

И она стояла перед ним с растрепанными волосами — платок упал на плечи — с блестящими черными глазами и пылающим лицом.

Ясек в шляпе набекрень, с трубкой в зубах, опирался, подбоченясь, на чупагу.

— Что тебе приглянулось в ней больше, чем во мне?

— Серые глаза.

— Серые глаза?

— Да.

У Кристки еще больше запылало лицо, словно молния пробежала и остановилась у нее между черными бровями.

— Глаза!? — крикнула она снова.

— Да! — ответил Ясек небрежно и нетерпеливо.

Молния горела между бровями Кристки, но лицо ее переменилось, и дикой усмешкой забелели из-за губ мелкие, острые зубы.

— И ты к ней хочешь идти?!

— Иду туда, куда хочу.

— Конечно. Еще бы. Вот если я могла выкрасить глаза в серый цвет! Что мне с ними делать? Не посереют они у меня. Ничего тут не поделаешь! Да постой же, Ясек, не ходи, я тебе ее сама приведу; коли ты мне так прямо сказал, так я уж знаю, что делать. Сиди здесь, в шалаше, я тебе сейчас ее приведу!

Она выхватила из костра большую головню.

— Темно? Так я посвечу тебе!

Ясек ступил шаг вперед и смотрел на нее, немного изумленный.

— Что ты хочешь делать, Кристка? — спросил он.

— Приведу ее! Сейчас обе в шалаше будем. Коли ты мне так прямо сказал, так я уж знаю, что делать.

И с огромной пылающей головней, как с факелом, она выбежала из шалаша; сквозь щели Ясек видел по свету, как она шла к избе Ядвиги, которая была в нескольких шагах.

— Ядвига лежит и спит, — подумал он: — она ее ко мне позовет, что ли?

И снова спокойно сел лицом к костру.

Кристка подбежала к избе Ядвиги. Там звенели колокольчики коров, запертых на ночь. Ядвига сидела на пороге со стороны поля.

— Что там? — спросила она, видя приближающийся огонь головни.

— Не спишь еще, Ядвись? — спросила Кристка.

— Нет. Это ты, Кристка?

— Я.

— Зачем ты пришла сюда с головней?

— За тобой.

— Зачем?

— Иди со мной.

— Куда ж мне идти?

— К Яську.

— К Яську? Да он сам ко мне придет, — отрезала Ядвига.

Кристка помолчала немного, потом сказала странным голосом.

— Глаза у тебя серые, Ядвись?

— Какие есть, такие есть. А тебе что?

— Ядвись! глаза у тебя серые?

— На кого черта тебе мои глаза, серые ли, карие.

— Ядвись! глаза у тебя серые?!

— Хочешь знать: сама посмотри!

— Покажи!

— Иди, откуда пришла! Чего тебе от меня надо?

— Покажи мне их, глаза твои!

— Кристка, да ты очумела!? Чего ты хочешь?

Ядвига встала с порога и остановилась перед Кристкой лицом к лицу, вся красная от огня.

— Чего хочешь?!

— Глаз твоих хочу! Вот чего! — крикнула Кристка и ударила ее по глазам пылающей головней.

Страшный, раздирающий крик разорвал лесной мрак и ночь. Собаки пронзительно залаяли, а эхо крика разлетелось во все стороны, словно скалы завыли вокруг. За этим криком раздался другой и третий; поляну наполнил ужасный, пронзительный стон, словно вырывавшийся из внутренностей.

Ясек выскочил из шалаша и подбежал к избе.

— Что там случилось?! — кричал он. — Что такое? Кто там так орет?! Что… — Слова у него застряли в горле. Кристка держала за руку ползавшую по земле и кричавшую Ядвигу и светила над ней вихрем искр от головни. Увидев Яська, она крикнула:

— Вот она! Вот ее серые глаза! Смотри-ка!

И пахнула ему огнем.

— Что ты сделала, несчастная!?

— Что!? Подожгла ее глаза, как мох, — засмеялась Кристка, так что в лесу загудело.

Люди, проснувшись, стали выходить из изб и бежали туда, откуда неслись стоны и крики и где блестел в воздухе огонь, но вдруг Ядвига перестала стонать и метаться на камнях и навозе, — должно быть, лишилась чувств от боли.

— Подожгла ее глаза, как мох! — повторила Кристка, отпустила руку Ядвиги и бросила догоравшую головню прочь.

Стало тихо и темно; тогда она подошла к Яську, который стоял, онемев от ужаса, крепко, порывисто обвила ого шею обеими руками и с силой пригнула его голову к себе.

— Теперь ты будешь мой! — сказала она диким полушепотом. — Теперь ты будешь мой!

И он наклонился к ней, хоть и не по доброй воле, но не упираясь. Кристка взяла его за руку и повела его в темный и легкошумный лес.