Отправлено: 09.04.14 14:49. Заголовок: Александра Бруштейн.

Дорога уходит в даль.



Кто сказал, что машина времени невозможна?! Стоит только открыть эту книгу, и...
Конец девятнадцатого века, Вильнюс. Керосиновая люстра освещает уютную гостиную: плюшевая скатерть с бахромой, блестящий самовар... А в круглом боку самовара очень смешно - то "щекасто", то "тонюсенько" отражается девятилетняя Сашенька. Сейчас её начнёт "веселить" фрейлен Цецильхен, немочка, "похожая на пуделька".

Ничего эта горе-гувернантка не знает, ни одного вопроса ей не задашь. А папа отвечает на всё, о чём ни спросишь, только дома он почти не бывает: врача могут вызвать в любое время суток...
Но в этот день редкостно повезло: появился папа, прервал "веселье" с Цецильхен, и увёз дочку за город, "в гости". Его туда пригласила богатая семья на неотложную консультацию: почему их дети не хотят есть?!
Если бы не бесхитростный рассказ от первого лица, дальнейшее было бы похоже на социальную сатиру - бедных детей кормят... каждые два часа. И обеспокоенная мать патетически вопрошает: "Что им ещё нужно при таком питании?" "Второй желудок им нужен!" - смеётся доктор.
- А что, если я им буду приглашать гостей? Для компании, для аппетита?
И вот, приходят "гости" - дети рабочих, которые НИКОГДА не ели досыта... Закормленные "хозяева" не понимают, как можно ТАК хотеть есть, но это же новая игра! Так весело скормить гостям всё, что стоит на столе!
На обратном пути Сашенька расскажет об этом папе - и папа будет морщиться, как от боли...
Каждый день приносит столько нового, столько интересного! Родители, наконец, разглядели бездарность немочки, и в доме водворилась француженка Полина, кратко - Поль.

Чудесная старушка! Это благодаря ей и Сашенька, и другие её ученики навсегда полюбят и французский язык, и французскую историю, и саму "мадемуазель Поль", добрую и бесстрашную. Немногие могли бы помогать раненым демонстрантам, спрятанным на конспиративных квартирах, а она - решилась.
И впервые девочка задумалась, почему в любой мало-мальски интеллигентной семье живут гувернантки, бонны, мисс? Откуда их целая армия?! И Поль ей ответила безо всякой горечи, что в Европе на бесприданницах никто не женится, надо кормить себя самим. Их язык - их ремесло, но ведь платят за обучение языкам только на чужбине. Вот она и прожила кочевую жизнь цыганки...
А знакомство, для приличной девочки, вроде бы, неподходящее? Её ровесница Юлька - дочка подёнщицы. Живут они с мамой в подвале, мама хватается за любую работу, и без конца молится, чтобы дочка хоть когда-нибудь встала на ноги - тяжелейший рахит... А на что же ещё надеяться, если не на чудо? Ведь врачи бесплатно не лечат! "Чудом" стало знакомство с Сашенькиным папой - не ужаснулся он дочкиному "кругу общения", занялся Юлькой.
И Сашенька уже мечтает стать человеком, "нужным людям". Героем! И решительно заявляет родителям, что математика ей ни к чему, она будет...укротительницей диких зверей! Потому, что укротительница - смелая, она - герой!
И родители понимают - такие разговоры нельзя откладывать на завтра. Урок математики отменяется.
Отец рассказывает, что к нему в больницу вчера доставили пожарного, который спас двоих детей - выбросил из окна горящего дома - лестница обрушилась. И ему пришлось прыгать. "Не знаю, выживет ли"...
Мама приносит портрет своего отца - хирурга. В Севастополе работал вместе с Пироговым. Не ждал, пока раненых доставят к нему, в относительно безопасный лазарет - перевязывал прямо на бастионах.
И, наконец, учитель. "Ссыльный-поднадзорный господин революционер". Потрясает рассказом, о своих товарищах, повешенных в Якутске. За бунт. "Бунт" состоял в том, что они потребовали закупить зимние припасы - для всей партии ссыльных. Сначала их повесили - потом, всё-таки, закупили.
Образ укротительницы померк. Сашенька сделала вывод, что геройство - это не храбрость на потеху толпе. Это - для кого-то...
Кто сейчас говорит об этом с девятилетними?! А позже - поздно...

А Древницкий?! Герой, которого Сашенька и Юлька видели сами, своими глазами! Полёт на воздушном шаре... да от одной мысли дух захватывает! Разве человек может летать?!
- Может! - улыбается папа, - человек такое может, что нам с тобой и не снилось! Вот увидишь, через несколько лет люди будут садиться в воздушные шары, как на извозчика!
И когда на глазах огромной толпы человек поднялся в воздух, Поль заплакала от счастья: "Я это видела!". А Юлька... Юлька впервые в жизни встала на ноги, чтобы бежать за воздушным шаром.

И вот - осень. Школа. Называется "Институт", в первом отделении здесь учатся сливки общества: внучка городского головы, дочка жандармского полковника. А в скромное второе отделение попасть непросто: экзамены.
Слушая, как отвечают другие, Сашенька перестала бояться: все эти разборы по частям речи и составу она знает давно. Но что за чудо? Всех уже отправляют на следующий экзамен, а её и ещё пятерых девочек не вызывают... Все шестеро - еврейки...
И вот - вызвали. Предложено читать отрывок из "Горя от ума" и ответить "по содержанию" на два десятка вопросов. Да-да, в девять лет. Справилась, и сама не поняла, почему на душе такой горький осадок...

А дома над кроватью висит рисунок в стеклянной рамочке: дорога среди деревьев, уходящая за горизонт. Эту картинку подарил Сашеньке безрукий художник - он выступал в цирке, на потеху публике рисовал... ногами. И увидел, как восторженно на него смотрит кудлатая девочка со съехавшим на бок бантом. Она явно думает: "Вот человек, который не дал несчастью себя победить!"
- Возьмите, маленькая барышня! Когда я был художником... настоящим... это была моя любимая тема. Вперёд! Упал - не ной, расшибся - не хнычь! Всё вперёд, всё - в даль!
Как же пригодятся девочке в жизни эти слова...

 Отправлено: 28.05.14 16:35. Заголовок: Наталья пишет: Всё ..

Наталья пишет:

цитата:

Всё подряд, но прежде всего про Мурочку!

Пришлю, только сначала надо будет собраться с черновиками. Возможно, пришлю послезавтра.
Наталья пишет:

цитата:

Анна пропала, новых разделов не открывает, не до нас. Но когда заглянет, непременно надо будет завести рубрику, скажем, "Поэтики-малолетики" и собрать туда то, что натворили мы и наши дети.

А что, ведь это неплохая идея. У меня точно есть что выкладывать - и сама сочиняла, и Алиса сочиняла, а теперь вот "шляхтёнок" подрастает! Живёт стихом и песней...
Недели не прошло, как я Вам, Наталья, ответила в личке - а Илюшка уже спел столько всяких вещей, что на целую оперу бы хватило! Ну прямо Лель-пастушок...

 Отправлено: 11.01.15 20:31. Заголовок: Наталья пишет: Если..

Наталья пишет:

цитата:

Если бы не бесхитростный рассказ от первого лица, дальнейшее было бы похоже на социальную сатиру - бедных детей кормят... каждые два часа. И обеспокоенная мать патетически вопрошает: "Что им ещё нужно при таком питании?" "Второй желудок им нужен!" - смеётся доктор. - А что, если я им буду приглашать гостей? Для компании, для аппетита? И вот, приходят "гости" - дети рабочих, которые НИКОГДА не ели досыта... Закормленные "хозяева" не понимают, как можно ТАК хотеть есть, но это же новая игра! Так весело скормить гостям всё, что стоит на столе!

Ой... вот сейчас-то нашла одно стихотворение - ну разве не в тему?

Esse Homo

В увеселениях безвредных
Спектаклей, балов, лотерей
Весь год я тешил в пользу бедных
Себя, жену и дочерей.

Для братий сирых и убогих
Я вовсе выбился из сил:
Я хлопотал для хромоногих,
Я для голодных пил и ел,

Рядился я для обнаженных,
Для нищих сделался купцом,
Для погорелых, разоренных
Отделал заново свой дом.

Затем моих малюток кучу
Я человечеству обрек
Плясала Машенька качучу,
Давила полькою Сашок.

К несчастным детям без приюта
Питая жалость с ранних лет,
Занемогла моя Анюта
С базарных фруктов и конфект.

Я для слепых пошел в картины
И отличился как актер,
Я для глухих пел каватины,
Я для калек катался с гор.

Ведь мы не варвары, не турки...
Кто слезы отереть не рад?
Ну, как не проплясать мазурки,
Когда страдает меньший брат?

Во всем прогресс по воле неба,
Закон развития во всем;
Людей без крова и без хлеба
Все больше будет с каждым днем,

И с большей жаждой дней прекрасных
Пойду, храня священный жар,
Опять на все я за несчастных:
На бал, на раут, на базар.

Н. Павлова

 Отправлено: 11.01.15 21:26. Заголовок: :sm36: Только Шаб..

Только Шабановы такого не написали бы - и по отсутствию чувства юмора, и по совершенному непониманию каких -то идеальных устремлений - они точно стихов писать никогда не пробовали!

 Отправлено: 07.06.15 20:42. Заголовок: Ронья, перечитала н..

Ронья, перечитала наш с Вами давний уже разговор о "девочковом творчестве".

Выкладывайте рассказы, что обещали!

 Отправлено: 08.06.15 12:49. Заголовок: Наталья, ну дык стои..

Наталья, ну дык стоит обещание и сдержать!

Ючи.

Давным-давно, когда на полонинах пасли овец, давным-давно, когда маленькие сёла теснились у подножий гор, в венгерском поселении жила Ючи. Не было у ней ни сестёр, ни братьев, а отец давным-давно не возвращался. Соседи говорили, что он упал в ущелье, а мать - что его наверняка убили разбойники. Но Ючи слухам не верила.

Целыми днями оставалась девочка одна. Скучно ей было - ой, скучно! Так всегда случается, если у детей нет ни брата, ни сестрёнки. Одна ходила Ючи по ягоды, одна рыбачила у озерца, да и в догонялки играла сама с собой, представляя себя двумя девочками сразу. Конечно, в такой игре ничего не стоило прибежать первой!

На крыше дома жил большой, белый аист, а с ним - его жена и дети.
- Полетишь в тёплые края - принеси мне братца! - кричала аисту маленькая Ючи под осень. Небо становилось серым, а за облетевшие ветки кустов цеплялся туман. Тучи мокли в озере...

А в это время крик Ючи услыхала старуха Судьбичка.
То была сгорбленная бабка, сморщенная, корявая. Вышла она из-за мокрых малиновых зарослей и поманила к себе девочку.
- Ючи, крошка Ючи! - сказала старая Судьбичка. - Ты, верно, хочешь братика, очень хочешь иметь братика? Да, да, моя маленькая, я слыхала, как ты кричишь!

И Ючи кивнула головой. Не удивилась девочка, что спрашивает её незнакомая старуха, да ещё и невесть откуда пришедшая. Знала Ючи всех в округе, но Судьбички не видала ни разу.

- Ючи, Ючи, деточка! - прошепелявила старуха. - Если ты пойдёшь со мной и поможешь мне натаскать воды из колодца, то скоро тебе не придётся играть одной!

Послушалась старуху Ючи. Весь день вертела она колодезную ручку, а старуха наливала воду в огромный бочонок, что стоял во дворе. До вечера проработала Ючи, а бочонок так и не наполнила.

- Будет, будет! - прищурившись, прошипела Судьбичка. - Видишь, сколько воды в бочонке? Столько же воды утечет с тех пор, как родится у тебя брат. А когда братец станет взрослым и сильным, на нём захотят жениться все мадьярские красавицы - вот как! Но он не полюбит не одну из них, а полюбит ту, чья хата будет крыта красным тёсом.

Удивилась маленькая Ючи. Где же это видано, чтобы на крышах лежал красный тёс?

- Когда чёрная Каня придёт к вам, - продолжила старуха. - Когда чёрная Каня придёт к вам, то поцелует всех - всех, кто тут живёт! и оставит лишь того, у кого будет розмаринов цвет на поясе.

Ещё больше удивилась Ючи. Никогда не носили юноши розмариновых букетов за поясом.

- А ещё будет вот что! - крикнула Судьбичка. - С Кобыльего Верха спустится буря, побьёт всё кругом, но не тронет только васильков и пшеницы!

Но этих слов Ючи уже не слышала. Испугалась девочка и побежала от старухина дома прочь.
В эту же ночь мать Ючи открыла дверь своего дома и ахнула. На пороге в люльке лежал ребёнок, мальчик. Лежал и плакал.

- Батюшки! - ахнула мать Ючи, но взяла ребёнка и отнесла в дом. Некому было больше забрать дитя, а у женщины хватило бы богатства и на семерых сыновей.

Прицепила мать люльку к потолку и запела:

- Спи, спи, мой Маттяш,
Спи, спи, мой сыночек!
Вышью тебе рубашку,
Дам тебе сабельку -
Будешь, милый Маттяш,
Соколом, как твой отец!

На следующий день окрестили мальчика, да так и назвали Маттяшем.

Несказанно была рада Ючи. Прыгала она по всей хате от восторга.
Брат у ней есть!

И сама Ючи баюкала его, и сама пела приёмышу:

- Спи, спи, мой сыночек,
Спи, спи, мой звоночек!
Заря загорится,
Пойдёт гулять Яницок...

Других-то колыбельных девочка не знала.

Подрастала Ючи, подрастал и её брат. Хороший был мальчонка, кудрявый. Волосы - как колосья, а глаза синие.
Бегала Ючи теперь с братом наперегонки. Как бы резво не бежала - догонял её Маттяш. А как бы громко не пела - звонче был голос у брата!

И звенела их песенка над озерцом, над полем, над холмами...

Эй, эй, у берёзки
Зеленые косы!
Эй, эй, мы поедем,
Как выпадут росы! - пел Маттяш, а Ючи вторила ему:

- Ласточка, ласточка по небу летала,
Ласточка, ласточка гнёздышко искала!
Ох, моя ласточка, птаха быстрокрыла,
Малое гнёздышко буря обронила!

(Продолжение следует)

 Отправлено: 08.06.15 13:23. Заголовок: Бежало время вперёд,..

Бежало время вперёд, текли часы, что река. Ючи выросла и похорошела, а брат Маттяш уж в двенадцать лет был молодец молодцом. Уж не с сестрой, а с хлопцами бегал он наперегонки - и всегда приходил первым. А уж как он плавал!

- Плавать, - говаривал Маттяш, - даже лучше, чем танцевать! Танцуешь - так упаришься, пока всех перепляшешь, а тут плыви да плыви. Река-то тебя держит!

Было мальчику, чем похвалиться! Уже выходил братец Ючи на медведя с рогатиной. Мать - и та надивиться на Маттяша не могла.



- Вот тебе и подкидыш! Чужой, а лучше родного сынка.

И ведь был хорош!
А когда наставала зима, не боялся Маттяш ни бури, ни холода. Был помладше - ходил в лес за хворостом, а постарше стал, так за дровами.

- Я ль матушке не помощник, я ль Ючи не брат? Я ль всем вашим не товарищ?

Но, хоть и стал молодцом Маттяш, а всё же, как прежде, пели они вместе с сестрицей, пели!..
Выйдут летом на волю, вместе. У Ючи - венок из клевера. На Маттяше - новая рубашка. А на плечах сукно расшито. В ручке - ременный кнут.

- Над хатами звёздочки гаснут да гаснут, светает, сияет заря моя красна!
Заря моя, заря, что ты полыхаешь, какой день-денёчек ты мне возвещаешь?

Это Ючи пела. А у Маттяша - песенки свои. И откуда только их услышал?

- Ой, горы мои, боры, леса!
Зачем в этом поле не каждому радость,
Зачем в этом поле не каждому воля?

И ещё - снова, дальше... Так пел Маттяш:

- Эй, гаю мой, эй, вьюн-вьюночку!
Знаешь ты, знаешь мою Мариночку?
Знаешь ты, знаешь ли мою любиму,
Что по всему свету белу гонима?

Тут уж вовсе громко Маттяш горланил. Слушать Ючи не могла, уходила.
Слышали горы, как он пел:

- Колокольцы малые никнут да трезвонят,
А мого товарища с земли родной гонят!
А мого товарища гнали-прогоняли...
Дали б им саблишкой, ай, коли б достали!

Грустно мне, горько мне, коли братец брата
Гонит, бьёт, гонит, бьёт, ай, из-за дуката!..


(Продолжение следует)

 Отправлено: 08.06.15 20:23. Заголовок: Тихо было в Татрах; ..

Тихо было в Татрах; солнце садилось. Лучи по камням скользнут - и скроются, что ящерки, в чёрной ложбине. Цветок кивнёт - и лепестки сложит, как ставенки затворит.

Небо было, как малина на кусту. Туман уже начинал виснуть над рекой...
Вьются над Маттяшем коршуны, а он стоит и глядит на них.
Экие чёрные! Хищники!
И в воде такие же плавают. Тень - а вроде и не тень. Как живые, только под водой.
И кажется, что если нырнуть - поплывёшь по спелому небу, как полетишь...

Устал за день Маттяш, да так и улёгся под ясенем. Тут и заночевать решил. Ночи тёплые, летние...
Дремлет Маттяш - и чудится ему, словно ветки над ним шепчут:

Улетел орёл домой,
Солнце скрылось за горой.
Ветер после трёх ночей
Мчится к матери свой.

Звёзды светят. Месяц Крывань на рога поддел.
Тихо...
И рад отчего-то Маттяш.

***
Был в костеле скоро престольный праздник. Маттяша и Ючи на телеге повезли. Мамка с ними едет.
Хорошо!
У Маттяша - рубашка новая. Прокипятили ему эту рубашку в масле. Штаны уж, как у взрослого, расшиты.
Едет Маттяш весёлый, загорелый, пощелкивает ременным кнутиком!

И Ючи рядом. Нарядная Ючи!..
Платок накинула новый. Платье домотканое, пёстрое всё. В косе - ленты. Шитые ленты!
У горла - золотые шнурочки. Панна, да и только!
У костёла рады все. Таращатся нищие на хозяйских детей. Ребята Ючи цветки кидают. Девчонки завидуют...

- Авось мы и получше нарядимся! - Бырка сказала.
- А то! - Это Ягуся отвечает.

Пестро у костёла! Поляки тут, венгры, словаки. Кто в рванье, кто в золоте.
Пропускают богатую хозяйку вперёд. Маттяша вперёд пропускают.
А за Маттяшем - ватага товарищей!

- Не бросать же мне их! Пусть и они пройдут вперёд.
- Что это тебе - дети касьтелянские? С чего бы им вперёд лезть?

Махнул рукой Маттяш.

- Не касьтелянские это дети, а моя ватажка. Они меня спасли, когда я в пропасть падал, мы с ними вместе по грибы ходили! Чванится негоже тут. Ровня мне эти хлопцы, а есть среди них и получше меня - вот как!

Недолюбливали за то соседки Маттяша. Водится хлопчик со всяким сбродом!

- Висельники, - соседка Кати говаривала. - Висельники из них вырастут, а Маттяш - хоть куда парень!
- То-то, - соглашалась Аранка. - Маттяшу бы двор блюсти, а не якшаться со всякой швалью. Ишь! У одного губа разбита, у другого щека расшиблена, у третьего глаз подбит - со всеми дерутся, бескидники!
- А у меня, - бормотала Розси, - все яблоки эти воришки потаскали и поели. Хоть пса заводи!

Так и решено было. Привела Розси большого пса и на цепь его посадила. А цепь какая - цепочка! Одним махом пёс её сорвёт.

Перемахнул через забор Юри - и наткнулся на собаку.
Низковат росточком был Юри. Не успел перелезть обратно...

Вынесли Юри и положили его на солому. Кому заступиться за парнишку? Некому!
Сирота Юри.

А если так посмотреть, так сам он и виноват - нечего в чужой двор лазить.

Скрипнула калитка у Вилмы. Глядит Вилма и глазам своим не верит: сидит Маттяш рядом с Юри, на траве.

Юри лежит, не шевелится - а Маттяш плачет.

- Чего это, - Вилма спрашивает, - ты над своим бескидничком убиваешься? Эй, Мати! Шел бы отсюда, мамку не срамил!

Ничего не говорит хлопец. А как ушла Вилма, закрыл он Юри лицо лопухом, да и сказал:
- Эй, товарищу! Жаль мне тебя, Юри, да делать нечего. С голоду ты, знаю, воровать пошел.

А у Юри рубаха в дырах - пёс порвал; и рёбра все пересчитать можно.

- Никого я больше невиноватого не обижу, а если будут при мне невиноватого бить - сам и поколочу того, кто такой сильный!

Сказал так Маттяш и домой пошел. Солнце уж припекать стало.

(продолжение следует)

 Отправлено: 09.06.15 13:02. Заголовок: С тех прошло-минуло ..

С тех прошло-минуло семь лет.

День и ночь пропадает Маттяш со своей ватажкой. Неделями не видят его в деревне.
Куда ходит - кто знает! Где живёт - кто ведает!
Бранятся соседки.

- Экий у Першеевой сынок вырос!
- Разбойничком сделался!
- С кем поведёшься, от того и наберёшься!

Пошел раз ткачихин Адамчик по грибы. Вернулся - рассказывает:
- Мамо, я Маттяшеву песню слыхал!
Адамчика - в угол. Пусть чепуху не городит.

А и в самом деле, слышал Адамчик, как Маттяш на волынке играл. Далёко где-то...
Эхо ему подыгрывало, лес ему подпевал.
Играл Маттяш, очевидно, для своих. И в деревне любили послушать, как волынка в умелых руках пиликает.
А тут - во всю силу играл Маттяш. Немудрено, что услыхал его Адамчик.
Прокатилась песня по низинам...

Мамка Першеева на приёмыша не серчала.
- Чего там, - говаривала. - Золото из пашни плугом не выроешь! Шалят у нас хлопцы, вот и Маттяш с ними. Вернётся - так добрый хозяин будет, а может, ещё и разбогатеем из-за него.

А хлопец со своими ребятами жил-поживал у Крываня. Чащобы там непролазные - а хлопцы привыкли к пуще такой.
Вначале дружно жили. Ладно жили!..
На разбой и не ходили покуда. Маловато ребят было. Отчаянным слыл Маттяш, а не желал зазря себя с друзьями погубить.

Прибились к ним ещё человек восемь. Парни - самый сброд. В хату бы таких не пустили - а Маттяш принял.
Ошибся, видать, хлопец. Бедовых взял в товарищи. Дрались они, что медведи-шатуны. Один другого лупит - мадьяра рядом с собой терпеть не хочет, другой третьего за вихры таскает - не будет, мол, с поляком хлеб делить. Только и свищут топорики да бранятся ребята. Чуть до убийства не дошло.

Поглядел на них Маттяш да и рукой махнул.
- Выбирайте себе, - кричит, - другого харнаса, не меня! Забираю своих старых товарищей, а вы прощевайте. Живите тут, как кошки с собаками, коль охота!

Ушел Маттяш со своими ребятами далече. Ушел Маттяш к Кобыльему Верху.

- Не знаю, - молвит, - братцы, какого я роду-племени, не знаю, кого за отца почитать - в люльке нашла меня у порога мамка Ючи. Вот что скажу вам, легини - с гуралями я буду гураль, с мадьяром мадьяр, словаком со словаками. Пусть баре родом кичатся, а мы не станем!

Кивают хлопцы. Соглашаются они с Маттяшем.

Вражда эта до добра не доводит, а хлопцы из разных деревень пришли, со всех околиц.
Иной и прозвания своего не знает. Так, имечко одно, что бедняцкая котомка...

Вот Бартек Трепка - разбойничий.
Бартек Трепка - парень что надо.
В детстве была у него погремушка из дукатов. Знатно звенели!

Проворен Бартек Трепка и не жадный вовсе. Из лучшего шелка хоть портянок накроит - берите, ребята, а я возьму первый!

Юцок Очалов и Яно Вопита - другие совсем. Сердитые хлопцы, мрачнее тучи.
У Яно вся семья погорела. А у Юцока был брат, да загинул.

Провели брата Сяфлярской улочкой.
Жалеет брата Юцок.

(продолжение следует)

 Отправлено: 09.06.15 14:05. Заголовок: Не желали ребята вра..

Не желали ребята вражды да свары. Поклялись ребята, что своего ввек не тронут.

- Если уж на кулачках побьёмся да разойдёмся как товарищи, то ладно - а чтоб со злобой и с хитростью друг на друга налетать, того никогда у нас не будет!

Пробежали-пролетели с тех пор два годочка.
Пошла по Татрам слава о Маттяше.
Говаривали о нём под Оравой и за Дунаем. Кто молвит, что хороший хлопец, кто отвечает, что разбойник он злой.

- Небось, села палит? - спрашивает Юзва.
- Палить не палит, а всё - житья не даёт. - Это Лисова отвечает. - Грабит, тащит...
- А я знаю, - это Кахна, - что Матусь-разбойник кого грабит, так в живых оставляет. Ни разу он человека не убил.

Приумолкли сельские. Помнят они былого харнаса - лютый был!
Своего человека не дороже оловянной миски считал. А всё же - шли к нему. Шли...
Матусь не такой. Куда добрее Матусь. Лихой парень, а - добрее. Кулакам зазря воли не даёт.

А в родном селе прозвали Маттяша "Мати-бескидник".

- Экое же наказание, Мати-то ваш! - участливо замечала одряхлевшая Розси, когда мимо неё проходила Першеева с дочкой.

Горько было Ючи слышать такое. Любила она брата - ох, любила!
Сама его в колыбели качала, сама рассказывала байки ему. И песенки для Маттяша певала...

Понимала Ючи, как подросла - выйдет из братца лихой хлопец. Такой уж он уродился.
Может пахать и сеять, вот только пахать - сабелькой, а сеять - монеты.
Не вернётся к сестрице Маттяш. Гулять будет Маттяш.

Много, много о хлопце говаривали... Непростой он какой-то.
Как чует, где человека мучают напрасно. Придёт туда - и заберёт всё. А хозяина свяжет и в сенцы кинет.

Много жестоких бар так Маттяш пустил по миру. За два-то годочка!
Гайдуков и смоляков - как чуял. Ищут его у Кобыльего Верха, а он уж незнамо где. Бывало, и западёнку им устраивал...

Прознали про Маттяша и в крепостицах.
А в деревнях вечером пели:

По Матю-Маттяшу
Виселица плачет,
А Мати мадьярский
Ходит - не горюет!

- Что ж, Мати мадьярский
Наших бар не терпишь?
- А за то, что баре
Моих братцев мучат!

- А за что, Матейко,
Простых разбиваешь?
- И мужик жестокий
Мне не брат, не сродник!

- Что ж, Мати мадьярский
Нас ты не оделишь?
- Коль со мной пойдёте -
Дам вам долю вашу!

(продолжение следует)

 Отправлено: 17.09.15 15:34. Заголовок: Если бы Александра Я..

Если бы Александра Яковлевна придумала для своей книги людей и события = кто знает, получилось бы интересно, или как? А вот если ничего не выдумывать...



Узнаёте героев "Дороги"? Все = от папы до братца Сенечки!

Вот как выглядела Сашенька в 17 лет, когда вышла замуж:



А такой она была уже на моей памяти. Постоянный автор журнала "Пионер".
Статья о ней, помню, называлась "Наш седой Гаврош"!



***

А вот этой иллюстрации я что=то раньше не видела...

Домашний спектакль.
Уж=ж=жасная злодейка английская королева (Сашенька) читает яростный монолог, вдохновляясь зарезать кроткую несчастную французскую королеву (Катюшу):



Кончится тем, что стулья разъедутся, и Катюша рухнет на пол от смеха!

 Отправлено: 17.09.15 15:46. Заголовок: Комикс, сочинённый М..

Комикс, сочинённый Мелей для школьного журнала, заслуживает того, чтобы привести его здесь полностью:

 Отправлено: 17.09.15 16:17. Заголовок: Комикс сразил. :sm64..

Комикс сразил. Жизненная история:)))

 Отправлено: 17.09.15 19:27. Заголовок: Наталья , "Андал..

Наталья , "Андалузия" и "Грандотель" - это ж просто нечто Вот такие они, прЫнцы...

А "английская королева", которая хочет подружку "зарезать"... Ножичком для масла!

 Отправлено: 17.09.15 20:21. Заголовок: Ее родители погибли ..

Ее родители погибли в начале Великой Отечественной: отца расстреляли немцы, мать увезли в Треблинку и убили там. Они были глубокими стариками. В мае сорок первого Бруштейн почувствовала, что надо действовать, - поехала в Литву, только что присоединенную, в тот самый Вильнюс-Вильно, город своего детства, и стала умолять, уговаривать, убеждать родителей, чтобы те немедленно переехали к ней в Москву. И восьмидесятилетняя нянька Юзефа, увидев пятидесятисемилетнюю Сашеньку, все плакала. И у мамы в комнате царила идеальная - мамина! - чистота. Она узнала всю избыточность, всю роскошь духовной жизни отца, его книги на множестве языков, начиная с латыни, его ворчание по поводу литературных новинок, поглощаемых стремительно, жадно и благодарно. И они не согласились с ней ехать - человек, деточка, должен жить там, где он укоренился, а там уж как судьба даст... «Почему судьба, а не Бог?» -переспросила она: упоминание о судьбе было непривычно в устах матери. «Потому что судьба человеком еще как-то занимается, а Бог... он что-то совсем бестолковый стал!»

***

Это отрывок из статьи Дмитрия Быкова, посвящённой 130=летию со дня рождения Александры Бруштейн. Журнал "Дилетант", июль 2014 года.
Дата, которую официально не отметили. Никто и никак.

Полностью статья под катом:


Скрытый текст

Писательская карьера Александры Бруштейн, судьба ее книг (точнее, главной Книги) - одна из самых больших загадок ХХ века, хотя, казалось бы, в ее личности, текстах и биографии ничего загадочного нет. Больше того - это пример прекрасной ясности, редкой недвусмысленности, и само слово «тайна» не вяжется с ее светлым и чистым обликом. ( Свернуть ) Но кто бы мог поверить, что мемуары хорошего, отнюдь не хватавшего звезд с неба советского драматурга, воспоминания о жизни девочки из еврейской семьи, выросшей в городе Вильно в конце ХIХ века, станут бестселлером, на который в библиотеках будут многомесячные очереди? Кто предсказал бы, что трилогия «Дорога уходит в даль», где рассказывалось о деле Дрейфуса и процессе мултанских вотяков, о революционных кружках и гимназических дружбах, разойдется на цитаты, по которым многие десятилетия будут опознавать своих? В этом году отмечается - точней, никем не отмечается - ее 130-летие: Сашенька Яновская, Шаська, как все мы ее звали вслед за гувернанткой Поль, родилась 12 августа 1884 года. Но эта самая Сашенька Яновская была ближайшей подругой и ровесницей миллионов советских подростков, которые сначала жадно ждали каждой новой книги о ее взрослении, а потом бесконечно перечитывали эти три тома. Мы знали Бруштейн наизусть. Положительно ей были покорны все возрасты и оба пола; я думаю, Бруштейн вообще единственная, кто умудрился создать книгу, равно любезную мальчикам и девочкам. И мой сын так же свободно оперирует цитатами, которые служили паролями для нас: «Мой дуся - ксендз! Барабанчик, тамбур-мажорчик... Сто Тамарок отдам за одного Шарафута!» 2. В чем тут загадка? Корней Чуковский писал ей в восторженном письме, что в лепке характеров, в диалогах прежде всего, чувствуется крепкая рука драматурга. Все так: у Бруштейн все в большом порядке с речевыми характеристиками, и речь горничной Юзефы не спутаешь с такой же русско-польско-еврейской речью бабушки, а Гриша Ярчук — это не только фирменная приговорка «запохаживается» или шепелявое «слуфай», но и собственный строй фразы, огненная, рыжая пылкость. Но штука в том, что пьесы Бруштейн — даже лучшие и популярнейшие из них — как раз просто хорошие пьесы. То есть это ни разу не хиты. Зрители над ними не рыдали и не хохотали, а над «Дорогой» — сколько угодно. Вот как хотите, а когда она обращается к расстрелянному отцу, у которого даже могилы не было, — я всегда рыдал, даже во взрослые годы, при сотом перечитывании. И «Незабудудки, произведение Варварвары Забебелиной», «печальный бред», как высказался все тот же ее папа про их гимназический журнал, — это вот даже сейчас заставляет меня гнусно хихикать, когда я не перечитываю, а просто вспоминаю эту главу. Дело тут не в драматургии, и не в лепке характеров, и не в умении выписывать речь либо держать сюжет. Заметьте, как у Бруштейн звенит каждое слово, как мгновенно впечатываются в память ее резкие, короткие, точные фразы, как она вообще умела хлестнуть и припечатать! ("Так вот, товарищи, в романе Шпанова говна хватило на всех" — это из устного ее выступления на обсуждении «Поджигателей», а сколько таких же перлов таят ее письма и записанные младшими друзьями остроты!) Это и есть высшее писательское мастерство. Второе объяснение славы Бруштейн — помимо ее чисто стилистического мастерства, лаконизма, темперамента — она была ослепительно нова, хотя был уже, допустим, Кассиль с «Кондуитом и Швамбранией», но у нее материал куда экзотичней. Город, где скрестились три культуры: русская, польская, еврейская. Рубеж веков. Коронация Николая II. Расследования Короленко, подпольные романы террориста Кравчинского о террористе Кожухове, грандиозная смена эпох — и на всем этом отпечаток fin de siècle с его роковыми тайнами. И не только в том эта экзотика, что действие происходит на пограничье традиций, культур, языков, — а в том, что все великое вообще рождается на пограничьях, и книга Бруштейн — во многих отношениях метис. Это и географическое, и хронологическое столкновение крайностей, традиций, поколений (в одной семье Яновских эти три поколения сталкиваются и спорят далеко не идиллически) — и такое же столкновение жанров: воспоминания, подростковая мелодрама, боевик (подпольщиков прячут, обыски, борьба гимназисток с жестокими преподавательницами), сентиментальная сказка, политический детектив, в особенности там, где Бруштейн описывает действительно страшное дело вотяков или борьбу за освобождение Дрейфуса... Вот описываю я это — и даже по описанию сразу вспоминается Катаев, и даже в названиях есть известный параллелизм: "Дорога уходит в даль" — «Белеет парус одинокий». Тем не менее смотрите, какая вещь: при всем бесспорном катаевском мастерстве «Парус» далеко не обладал тем культовым статусом, который есть у книги Бруштейн. И читать его далеко не так интересно: нет в нем той увлекательности, того стремительного сюжетного развития, того предельно серьезного авторского отношения к происходящему, какое есть в «Дороге». В чем тут депо? Дело в еще одном пограничье: Бруштейн писала вещь внежанровую, играла в игру без правил, и книга ее существует на том же перепутье, на котором всегда стоит отрочество. Это книга детско-взрослая, интересная для любого возраста, потому что старая, почти 80-летняя Александра Яковлевна Бруштейн, которая писала эту книгу, оставалась подростком Сашенькой Яновской. И реакции у нее были подростковые, и эмоции те же, и темперамент, при всем опыте жизни, тот. А книгу Катаева, вот в чем проблема, писал взрослый человек — и отчетливо для детей, придерживаясь всех канонов жанра. Он сказал себе, что сейчас нужен Майн Рид, Вальтер Скотт — и писал историко-революционную ДЕТСКУЮ вещь, в центре которой — ДЕТСКИЙ конфликт между хорошим матросом и плохими полицейскими. У Бруштейн же все очень не по-детски, потому что написана эта книга очень не по-взрослому. Бруштейн — прекрасный стилист именно потому, что, в отличие от Катаева, о стиле не думает. Для нее страдания и подвиги Саши Яновской — не детские игры, а настоящие открытия и трагедии. Катаев пишет в прошедшем времени, Бруштейн — в настоящем. Для нее все происходит здесь и сейчас, ничто не кончилось. У Катаева получается — и как иначе? —что революция сняла проблематику его книжки, но для Бруштейн дело мултанцев или Дрейфуса — это сегодня, сейчас, вокруг этого продолжают ломаться копья! Мне скажут, — я всегда к этому готов, — что книжка Бруштейн про евреев и, в сущности, для евреев, поэтому ничто и не кончилось... Но Боже мой! Как странно, как смешно, как, может быть, страшно было бы мне думать тридцать лет назад, что антисемитизм будет актуальной проблемой постсоветской России, что признаваться в нем будет НЕ СТЫДНО, что еврейством автора и героев будут объяснять успех или неуспех книги! Что найдутся люди, которые всерьез будут утверждать, что книга Бруштейн рассказывает о психологии еврейского заговора! (Ну как же - все положительные герои как раз евреи, главная просветительница - Маня Фейгель, и вся история в целом - о том, как евреи, вырываясь из черты оседлости, устраивают русскую революцию...) Мы не можем обойти эту проблему, и несколько слов придется сказать о ней. Разумеется, преимущество Бруштейн перед Катаевым не в том, что главные действующие лица у Бруштейн -евреи и дело происходит преимущественно в еврейской среде; кстати, Леня Хованский, Лида Карцева, Варя Забелина с бабкой-генеральшей или Иван Константинович Рогов - русские, Поль - француженка, Жозефа - полька, а денщик Шарафут вообще татарин. («Шарафут в лес ходи, вам ежикам лови))...) дело в том, что для Бруштейн история - длится, с революцией и Гражданской войной она не закончилась, и даже Вторая мировая ни одной проблемы не сняла. Невежество, глумление, стадность, снобизм, национальное и иное чванство - бессмертны; в каждом классе есть травимый и загнанный, да и с цензурой, и с прочими социальными проблемами все в большом порядке. Действие «Паруса» происходит в бесконечно далекой от нас дореволюционной Одессе, но Вильно, в котором живет Сашенька Яновская, - оно здесь, рядом с нами. 3. Надо же сказать и несколько слов о тех уникальных состояниях, про которые до Бруштейн не писали, - то есть о том, что, собственно, и определяет вхождение или невхождение текста в классику. Бруштейн, конечно, прочно (и незаметно, потому что мастер) связана с великими образцами, и потому всякий ее читатель подсознательно узнает в ее трилогии то привет от Толстого, то персонажа из детской классики второго ряда, то совершенно чеховский ход, как в истории про «бялу каву», стоимость которой вычитали из заработка молодой репетиторши, -но есть то, в чем она безусловно первая, и это-то мы запоминаем лучше всего. Ей нет равных в описании того ужасного состояния, когда человек, воспитанный в нормальных, человеческих законах, вдруг сталкивается с их прямым, сознательным извращением, иногда государственным (когда в гимназии начинают расследовать и преследовать обычное создание кружка взаимопомощи, где сильные репетируют слабых), а иногда вполне невинным, личным (когда Тамара Хованская выдумывает себе пышную родословную и впадает в истерику, будучи разоблачена). Здравый смысл, когда он сталкивается с иррациональным злом, - вот что страшно; и аргументы тут не работают, поскольку аргументы-то как раз из области рационального, из родного Просвещения, из образов и слов, а тут перед нами нечто принципиально непросвещаемое, нечто из области темного садического инстинкта. Как так: ведь всем ясно, что в деле Дрейфуса Эстергази неправ, а прав Золя! Ну вот же, и аргументы, и знаменитое бордеро с поддельным почерком, и фактическое признание злодеев, - а Дрейфус все еще на Чертовом острове! Вот же мултанское дело, вот несчастные, плачущие вотяки, виноватые ровно в том, что принадлежат к малому народу, - а их обвиняют в убийстве, и Кони со всеми своими безупречными аргументами ничего не может сделать! Вот бедных детей не пускают играть с богатыми; вот одареннейший юноша не может поступить в столичный университет только из-за вероисповедания; вот, наконец, умирают больные, хотя папа, наш добрый гений, все делает для их спасения! - и тут Сашенька Яновская сталкивается с силой, которая посильней ее правильного и сияющего мировоззрения. Да, мы понимаем - мы, читавшие Бруштейн, никогда в этом не сомневаемся, - что в основе мира лежит справедливость, что зло эффективно на малых расстояниях, а в большой истории всегда побеждает добро! Но ужас Сашеньки - и наш - в том, что в мире есть не только человек; и, страшно сказать, в человеке есть не только человек. Это ужас набоковского Цинцинната, заглянувшего под стол - и увидевшего там страшное переплетение копытных конечностей, тогда как сверху вполне благообразно беседуют его жена Марфинька и ее очередной кавалер. Иррациональная мерзость, мучительство, служение вымороченным, выдуманным, мертвенным идеалам вроде государственной бюрократии, бессмысленная риторика манифестов, античеловеческая сущность любого шовинизма - как этого много, как это давит! И как наивны были те, кто полагает все это анахронизмом! Бруштейн описывает наш, нынешний, сегодняшний ужас, когда нам лгут в глаза - и эта ложь не может быть разоблачена никакой правдой, потому что... внимание, сейчас я скажу важное, формулируемое по ходу текста... потому что эта ложь и есть правда. Это ужасная изнанка жизни, правда о нечеловеческом в человеческой природе, и многие упиваются этим, потому что только это - звериное - и кажется им подлинностью, основой, самым интересным. Поди докажи кому-нибудь, что человек по природе своей добр. Нет, он зверь, и ему нравится быть зверем, и он испытывает наслаждение, выпуская из себя зверя, Хайда, темного двойника! Тот не знает наслаждения, кто лжет по незнанию. Но тот, кто сознательно и с упоением предается в руки дьявола, тот, кто действует, как сегодняшний российский телепропагандист... или описанные Бруштейн «синявки», гимназические тиранши, отлично понимающие, насколько они неправы... Зверь, только зверь, его правда, его звериная вонь! Возникает вопрос: но зачем тогда человек? Ведь зверь УЖЕ есть - зачем же все извлекать его из подсознания, зачем становиться им, зачем объявлять ненужным, неинтересным, слабым все то, что выше зверя? На это у них нет ответа, им человек просто не нужен. Он для них - напоминание о наслаждениях, которые им недоступны; они знают одно наслаждение -мучить. Человека в ХХ веке было очень мало, но в конце концов он победил, и всегда будет побеждать, и о6 этом - Бруштейн. Ведь делать из себя человека тоже очень приятно, приятней, чем вечно выпускать Хайда, - но этому наслаждению надо научиться, как надо учиться, например, кататься на велосипеде. Ведь отнимать велосипед у другого - удовольствие гораздо меньшее, чем ехать на вполне доступном собственном велосипеде, захлебываясь ветром и сверкая спицами; но штука в том, что сначала надо выучиться. Бруштейн - из тех, кто учит быть человеком и наслаждаться этим. Я вдруг подумал, что писатель и не может сделать большего, кроме как провести эту скромную инициацию; кроме как создать клуб людей, которые будут обмениваться его цитатами - и в этом круге защищать, растить, возвышать друг друга. На моей памяти это удалось только Стругацким. Может быть, Аксенову отчасти. И вот ей, Александре Бруштейн, изобретателю велосипеда. 4. Николай Островский, который тоже был классным писателем, - иначе его книга не научила бы сопротивлению миллионы, а то и миллиарды читателей -писал о ней худруку Театра молодежи Белецкому: «Вчера я встретился с товарищем Бруштейн. Это симпатичный товарищ, очень славная женщина. Но она очень плохо слышит. Я предоставляю ей полное право писать пьесу по роману „Как закалялась сталь", но принять повседневное участие в работе я не могу. Это для меня тяжело прежде всего физически. Представляешь себе - я не вижу, а она не слышит. Это же зрелище для богов!» (И тут он оказался прав: пьеса-то получилась, ведь метод Бруштейн - именно солидарность слабых, побеждающих любые препятствия). Она рано начала глохнуть. Пережила мужа, которого очень любила, - знакомство их было случайным, а любовь вечной, сразу и на всю жизнь. Он был старше десятью годами. Зашел в гости переждать дождь, а там на веранде стояла она, семнадцатилетняя, курносая, очень красивая Сашенька Яновская. И он, когда пришел к отцу просить ее руки, сказал: я ведь земский врач, мне ехать в глушь, я там умру со скуки. Мне предлагают разных невест, а я понимаю, что говорить с ними ни о чем не смогу. А с вашей я никогда не соскучусь (и не соскучился - почти сорок лет они прожили вместе). «В детстве мне подарили книгу „Веселые приключения барона Мюнхгаузена". На обложке - сам барон, в гусарском мундире и треуголке пирожком, кокетливо посаженной на пудреный - с косичкой -парик, сидел на лошади, и лошадь, нагнув голову, пила воду из ручья. Но - у лошади была только половина туловища: заднюю отрубило опустившимся некстати шлагбаумом. И вода, которую пила лошадь, широко выливалась из оставшейся половины туловища. Это - моя жизнь сегодня. Смерть Сергея отрубила от меня всю прожитую жизнь, ту, что позади, за плечами, - со всеми воспоминаниями, со всеми событиями. И то, что происходит со мною теперь, - все, что я вижу, чувствую, думаю, делаю, пишу, - вливается в сохранившийся обрубок жизни - и тут же выливается. В никуда. В ни во что». Это из ее письма о смерти мужа, и такую Бруштейн мы не знали... хотя почему не знали? Разве нет в «Дороге» совершенно взрослых, страшных, отчаянных признаний - в своей беспомощности, в уязвимости? Она всегда серьезна с детьми, серьезней, чем со взрослыми, потому и книга ее оказалась универсальна, победила время. Ее родители погибли в начале Великой Отечественной: отца расстреляли немцы, мать увезли в Треблинку и убили там. Они были глубокими стариками. В мае сорок первого Бруштейн почувствовала, что надо действовать, - поехала в Литву, только что присоединенную, в тот самый Вильнюс-Вильно, город своего детства, и стала умолять, уговаривать, убеждать родителей, чтобы те немедленно переехали к ней в Москву. И восьмидесятилетняя нянька Юзефа, увидев пятидесятисемилетнюю Сашеньку, все плакала. И у мамы в комнате царила идеальная - мамина! - чистота. Она узнала всю избыточность, всю роскошь духовной жизни отца, его книги на множестве языков, начиная с латыни, его ворчание по поводу литературных новинок, поглощаемых стремительно, жадно и благодарно. И они не согласились с ней ехать - человек, деточка, должен жить там, где он укоренился, а там уж как судьба даст... «Почему судьба, а не Бог?» -переспросила она: упоминание о судьбе было непривычно в устах матери. «Потому что судьба человеком еще как-то занимается, а Бог... он что-то совсем бестолковый стал!» Лев Шестов замечал, что его безграмотный отец иногда дает ответы на сложнейшие философские вопросы точней, чем коллеги самого Шестова; и вот в этом «что-то Бог совсем бестолковый стал», сказанном в мае сорок первого, больше психологической достоверности, чем во всех попытках осмыслить банальность зла или запретить писать стихи после Освенцима. Она до последних дней умудрялась собирать вокруг себя людей, нуждавшихся в ясной, твердой, пламенной уверенности в конечной победе разума и гуманизма. И на ее восьмидесятилетие в зал Дома актера, вмещавший семьсот человек, пришло полторы тысячи. Сохранилась звукозапись ее благодарной речи - Любовь Кабо опубликовала эти слова в своем превосходном биографическом очерке: «Товарищи! Я, конечно, трудяга, я много работала, мне дано было много лет... Но сделанного мною могло быть больше и могло быть сделано лучше... Смешно, когда человек в 80 лет говорит, что в будущем он исправится. А мне не смешно. Я думаю, что будущее есть у каждого человека, пока он живет и пока он хочет что-то сделать... Я сейчас всем друзьям и товарищам, которые находятся в зале и которых здесь нет, даю торжественное обещание: пока я жива, пока я дышу, пока у меня варит голова, пока не остыло сердце, - одним словом, пока во мне старится „квартира", а не „жилец", - до самого последнего дня, последнего вздоха...» Вот это Бруштейн. Это она припечатала: «Старится квартира, а не жилец». И потому для меня было таким недостоверным счастьем увидеть ее внука, живого, настоящего, помнящего ее отлично. У нее было двое детей -сын-инженер и дочь, основательница ансамбля «Березка». Внук живет сейчас в Америке. И мы договорились с ним, что он, обладатель всех авторских прав на ее сочинения, предоставит нам возможность издать ее хорошее, первое в жизни собрание сочинений. Где будет трилогия - полностью и с дополнительным томом «Вечерние огни». С пьесами, среди которых есть первоклассные. С очерками, сохранившимися в архиве и бесценными для тех исследователей, которые работают над установлением прототипов, выясняют подлинные имена и биографии героев «Дороги» (больше других сделала Мария Гельфонд, публикатор нескольких прекрасных страниц из бруштейновского архива). Ведь все это есть - и черновики, и огромная прекрасная переписка, и сохранившийся чудом, вопреки всем кошмарам ХХ века, гимназический журнал, который она так и берегла семьдесят лет! Я был уверен, что любое издательство с руками оторвет такой пятитомник, что читатели его расхватают, что он станет источником счастья для тысяч подростков... И почти все, к кому я обращался, мне сказали: никому это сейчас не нужно. Никто не купит. Я, может, для того и пишу все это, чтобы кто-то отозвался и меня разубедил. Сам я готов помогать этому изданию чем смогу, вплоть до перепечатки архивных документов, если понадобится. Почему-то мне кажется, что у нас это получится. Может, оптимизм этот диктуется тем, что я пишу эти заметки в одном из самых известных домов русской Америки, в семье, где привечают русских авторов, где царит веселье и деятельная любовь; и Бруштейн в этой семье - культовый автор, источник цитат на все случаи. Тут по-бруштейновски уверены, что неразрешимых проблем нет. Прошло пятьдесят лет с того вечера, на котором ее поздравляли с юбилеем Чирков, Черкасов, Утесов, прервавшие ради этого свои гастроли и съемки. И как же далеко мы откатились от человека за эти полвека; и как же надо постараться, чтобы быть хуже советской власти! И с каким детским недоумением, с каким беспомощным негодованием смотрит на нас сегодняшних Сашенька Яновская! Ничего. Дорога, как известно, уходит в даль, а в дали, на больших расстояниях, все складывается по-человечески.

 Отправлено: 17.09.15 21:32. Заголовок: Наталья пишет: И у ..

Наталья пишет:

цитата:

И у мамы в комнате царила идеальная - мамина! - чистота. Она узнала всю избыточность, всю роскошь духовной жизни отца, его книги на множестве языков, начиная с латыни, его ворчание по поводу литературных новинок, поглощаемых стремительно, жадно и благодарно.

Надо же... И это - в те страшные годы!

Родители Александры Бруштейн были широкой души люди. А убили их... Так же, как Януша Корчака. Этот бесчеловечный фашистский выбор всегда падал на лучших...

Язык не поворачивается сказать "казнили". Потому что "казнят" - преступников.

Но уже вспыхнувшая в Европе война всё же положила на Сашенькину семью глубокий отпечаток. И эта невольная, злая хула, и это отчаянное упорство.

Нелегко покидать родину. Даже когда там становится опасно. Даже когда бомбы вот-вот посыпятся на родные земли.

Видно, крепко сердце прикипает к родным краям...