Слава богу: в России опять появился великий писатель, и я тороплюсь поскорее обрадовать этой радостью Россию. Открыла нового гения маленькая девочка Леля. Несколько лет назад Леля заявила в печати: «Из великих русских писателей я считаю своей любимой писательницей Л. А. Чарскую». А девочка Ляля подхватила: «У меня два любимых писателя: Пушкин и Чарская». «Своими любимыми писателями я считаю: Лермонтова, Гоголя и Чарскую». Эти отзывы я прочитал в детском журнале «Задушевное слово», где издавна принято печатать переписку детей, и от души порадовался, что новый гений сразу всеми оценен и признан. Обычно мы чествуем наших великих людей лишь на кладбище, но Чарская, к счастью, добилась триумфов при жизни. Вся молодая Россия поголовно преклоняется перед нею, все Лилечки, Лялечки и Лелечки. «Целую милую, дорогую Лидию Алексеевну Чарскую и желаю ей крепкого здоровья, чтобы она продолжала нам писать эти чудные повести»,— пишет тринадцатилетняя Зиночка. «Ах, как хотелось бы лично повидать ее»,— мечтает в далеком Тифлисе Полина. «Желаю иметь ее портрет»,— тоскует где-то под Минском девочка Лоло Андресюк. «Я выписала себе ее карточку и повесила в рамке над моим письменным столом»,— блаженствует в каких-то Гвоздках девочка Вера Малинина. И нельзя без волнения читать, как в городе Вознесенске шестеро таких девочек, все третьеклассницы, копят, собирают копейки и гривенники, отказывают себе во всем, чтобы сообща купить новую книгу обожаемой Лидии Алексеевны. «Я уже за лето скопила два рубля, теперь думаю, что мне на именины подарят еще один рубль»,— высчитывает вслух Катя Ланина, и кто же не позавидует ей! Такая небывалая власть у этой изумительной Чарской над сердцами наших дочерей и сестер! Чем приворожила к себе эта волшебница такое множество детских сердец? Кто разгадает, в чем тайна ее обаяния? Девочка Валя Руднева, прочитав у нее о какой-то арфистке, и сама заиграла на арфе, а другая девочка, Галя Месняева, прочитав у нее о войне, и сама стала рваться в бой: «Мне страшно хотелось быть в сражениях, биться самой, воодушевлять солдат!» — сообщает она в «Задушевное слово». Когда же в городе Томске какая-то Маня Тихонравова вздумала почему-то изменить свою жизнь, она обратилась за советом не к матери и не к отцу, а к обожаемой Лидии Алексеевне. «С нетерпением ждала ответа,— рассказывает она.— Думала уже: ответа не будет. И вдруг получаю ответ! Дорогая писательница ответила мне!» И девочка, которая не слушалась ни матери, ни отца, послушалась дорогой писательницы. Детским кумиром доныне считался у нас Жюль Верн. Но куда же Жюлю Верну до Чарской! По отчету одной библиотеки дети требовали в минувшем году сочинения: Чарской — 790 раз, Жюля Верна — 232 раза.
Не угнаться за ней старику Жюлю Верну! Сейчас передо мною триста сорок шесть детских писем о различных прочитанных книгах, из них двести восемьдесят два письма (то есть больше восьмидесяти процентов) посвящено восхвалению Чарской. И не только вся Россия, от Тифлиса до Томска, но и вся Европа влюблена в Лидию Алексеевну; французы, немцы, англичане наперерыв переводят ее книги, а в Чехии, например, читатели до того очарованы ею, что, по свидетельству того же «Задушевного слова», настойчиво зовут ее в Прагу: осчастливьте! Но, к радости для России, великая наша соотечественница не покинула, не осиротила нас, и благодарная родина достойно наградила ее: 3 октября 1910 года была открыта всероссийская подписка для учреждения (в институте или гимназии) стипендии имени Л. Чарской. Не говорите же, что мы не умеем чествовать наших великих людей! Перелистываю книги этой Чарской и тоже упоен до безъязычия. В них такая грозовая атмосфера, что всякий очутившийся там тотчас же падает в обморок. Это мне нравится больше всего. У Чарской даже четырехлетние дети никак не могут без обморока. Словно смерч, она налетает на них и бросает их на землю без чувств. В «Записках институтки» я читаю: «Надю бесчувственную на руках вынесли из класса». И снова: «Я потеряла сознание». И снова: «Я громко вскрикнула и лишилась чувств». В «Записках гимназистки» то же самое: «Я громко вскрикнула и без чувств грохнулась на пол». В «Записках сиротки» то же: «Я потеряла сознание». Три обморока на каждую книгу — такова обычная норма. К этому так привыкаешь, что как-то даже обидно, когда в повести «Люда Влассовская» героиня теряет сознание всего лишь однажды. Ее и душат и режут, а она хоть бы что. Право, это даже невежливо. Такая толстая книга, и только один обморок! То ли дело другая великолепная повесть о девочке Нине Воронской: повесть еще не закончена, а уж Нина впадала в бесчувствие ровно одиннадцать раз! Да и как же героям Чарской хоть неделю пробыть без обморока! Она только о том и заботится, чтобы довести этих детей до бесчувствия. Ураганы, пожары, разбойники, выстрелы, дикие звери, наводнения так и сыплются на них без конца,— и какую-то девочку похитили цыгане и мучают, пытают ее; а другую — схватили татары и сию минуту убьют; а эта — у беглых каторжников, и они ее непременно зарежут, а вот — кораблекрушение, а вот — столкновение поездов, и на одну только малютку Сибирочку (в книге «Сибирочка») нападают сначала волки, а после — медведь, а после — разъяренные львы. Целый зверинец против крохотной девочки! Но Чарской мало и львов и волков, и вот — Серые, Черные Женщины, Черные Принцы, привидения, выходцы из могил, и все это только для того, чтобы: «А-а-а! — закричала вдруг не своим голосом Малявка и без чувств грохнулась на пол» («Большой Джон», гл. V). «Ужас»— любимое слово у этих ошалелых детей. «Ледяной ужас сковал мои члены»,— выражается какой-то семилетний, а другой прибавляет: «Ужас заледенил все мое существо». И третий: «Невольный ужас сковал меня». И четвертый: «Леденящий душу ужас пронизал меня с головы до ног». Какая-то фабрика ужасов эти чудесные детские книжки, и вот до какого обалдения доходит в одной из них маленькая девочка Лизочка: «Иглы страха мурашками забегали по моему телу (иглы мурашками! — К. Ч.)... Липкий пот выступил на лбу... Волосы отделились от кожи, и зубы застучали дробным стуком во рту... Мои глаза сомкнулись от ужаса» («Белые пелеринки», гл. 19). И через несколько строчек, конечно: «Я громко вскрикнула и лишилась сознания». Нечего и говорить о том, что эти малые дети то и дело убегают из дому — в дебри, в тундры, в моря, в океаны, ежеминутно висят над бездонными пропастями и по всякому малейшему поводу покушаются на самоубийство. II.
Пробегаю воспаленными глазами по этим огнедышащим книгам и натыкаюсь на такую страницу: маленькая девочка, калека, упала перед подругой на колени, целует ей руки, ноги и шепчет, истерически дрожа: «Я злодейка пред тобою, а ты... ты — святая. Я поклоняюсь тебе!» Это из повести Чарской «Записки маленькой гимназистки». Девочка целует чьи-то ноги! О, как, должно быть, болело, кричало, разрывалось ее маленькое сердце, прежде чем в покаянной истерике она упала пред подругой на землю. Ты понимаешь ли, милая Лялечка, что такое, когда крохотный ребенок вдруг до бешенства возненавидит себя и захочет себя оплевать, и, в жажде самоунижения, всосется в твои ноги губами: «Бей меня, топчи, унижай: я — злодейка, а ты — святая!» Чтобы успокоиться, беру другую книгу под безмятежным заглавием «Счастливчик». Но и в ней я с ужасом читаю, как этот самый Счастливчик падает пред кем-то на колени и лепечет, истерически дрожа: «О,прогоните же меня, прогоните! Я не стою вашей ласки!» И целует кому-то руки: я дурной, я злой, я жестокий. И тут же другой младенец так же истерически взвизгивает: «Вы — ангел, а я — поросенок!» И тоже лобзает чью-то руку: прибейте, прибейте меня! Я волнуюсь, я мучаюсь, но в новой книжке — «Щелчок» — маленький мальчик опять целует у кого-то сапоги, умоляя: «Исхлещи меня кнутом до полусмерти!» А в повести «Некрасивая» маленькая девочка снова бьется у чьих-то ног: «Избей меня, искусай, исцарапай!» И мне становится легче: я с отрадой начинаю замечать, что мазохическое лобызание рук и ног — самое обычное занятие у этих малолетних истериков. Им это так же легко, как «здравствуйте» или «прощайте». Они лижут друг у друга все, что могут: руки, ноги, платье, сапоги,— но так как они и вчера лизали, и завтра будут лизать, то зачем же мне беспокоиться? Словно узор на обоях, повторяется на этих страницах один и тот же припадок, и если в повести «Люда Влассовская» одна девица чмокает в руку учителя, другая—незнакомого генерала, а третья припадает к чужим башмакам («Люда Влассовская». Повесть Л. А. Чарской, изд-во Товарищества «М. О. Вольф», с. 170, 203, 398, 439.) то я с надеждой смотрю на четвертую: кого и куда поцелует она? Когда же эта четвертая воскликнула: «Мне хочется упасть к ее ногам, целовать подол ее платья»,— тут я окончательно повеселел. Я увидел, что истерика у Чарекой ежедневная, регулярная, «от трех до семи с половиною». Не истерика, а скорее гимнастика. Так о чем же мне, скажите, беспокоиться! Она так набила руку на этих обмороках, корчах, конвульсиях, что изготовляет их целыми партиями (словно папиросы набивает); судорога — ее ремесло, надрывнее постоянная профессия, и один и тот же «ужас» она аккуратно фабрикует десятки и сотни раз. И мне даже стало казаться, что никакой Чарской нет на свете, а просто — в редакции «Задушевного слова», где-нибудь в потайном шкафу, имеется заводной аппаратик с дюжиной маленьких кнопочек, и над каждой "кнопочкой надпись: «Ужас», «Обморок», «Болезнь», «Истерика», «Злодейство», «Геройство», .«Подвиг»,— и что какой-нибудь сонный мужчина, хотя бы служитель редакции, по вторникам и по субботам засучит рукава, подойдет к аппаратику, защелкает кнопками, и через два или три часа готова новая вдохновенная повесть, азартная, вулканически-бурная,— и, рыдая над ее страницами, кто же из детей догадается, что здесь ни малейшего участия души, а все винтики, пружинки, колесики!.. Конечно, я рад приветствовать эту новую победу механики. Ведь сколько чувств, сколько вдохновений затрачивал человек, чтоб создать «произведение искусства»! Теперь наконец-то он свободен от ненужных творческих мук! Но все же что-то тусклое, бездушно-машинное чудится в этих страницах. Как и всякие фабричные изделия, как и всякий гуртовой товар, книги, созданные этим аппаратом, чрезвычайно меж собою схожи, и только по цвету переплета мы можем их различить. Я помню, милая Лялечка самозабвенно рыдала, читая у Чарской, как (после обычного обморока) какой-то ребенок заболел роковой театрально-эффектной болезнью, и я долго не мог успокоить ее. Но наконец придумал: взял с полки другую такую же книгу и там прочитал: «Сегодня роковая ночь, сегодня перелом болезни... доктор приедет вечером» («Большой Джон», гл. 14). Взял третью книгу и прочитал: « — Скажите, доктор, она очень опасна? — Сегодня должен быть кризис. — Послушайте, этот ребенок мне дороже жизни. Спасите ее!» («Южаночка», гл. 25). Лялечка с недоумением слушала, но я взял четвертую и прочитал: «Ей худо! Она умирает. Доктора! Доктора поскорее! Спасите ее, доктор! Это лучшее дитя в мире!» («Сибирочка», гл. 25). Ляля облегченно вздохнула и вдруг засмеялась и даже почему-то запрыгала. Еще бы! Ведь повторенный эффект — не эффект, привычный ужас — не ужас, и какая же страсть заразительна, если войдет в обиход? Едва ребенок заметил, что эти катастрофы и страхи сфабрикованы по одному трафарету — гуртовой товар, стандартный фабрикат,— тревога и взволнованность заменилась беззаботным равнодушием. Всякая эмоция от частых повторений вырождается в противоположное чувство, и отныне Лялечка только смеется, встречая у Чарской горячку, черную оспу, перелом ноги или руки. Когда же кто-нибудь на этих страницах тонет, горит, замерзает, ее радости нет конца. «Опять! Опять!» — торжествует она, и мы наперерыв вспоминаем, что в,«Сибирочке» уже замерзала Сибирочка, в «Лизочкином счастье»— Лизочка, а в «Записках гимназистки» — гимназистка и что в «Записках гимназистки» девочку спасал граф, в «Белых пелеринках» девочку спасала графиня, в «Юркином хуторке» девочку спасал князь, а в «Джаваховском гнезде» девочку спасала княгиня. И снова князь, и снова княгиня — ежеминутно на этих обоях повторяется тот же узор. Благороднейший губернатор, великодушный генерал, пленительный тайный советник, очаровательный министр двора — принадлежность каждой ее книги, а в «Записках институтки» появляется даже «богатырски сложенная фигура обожаемого Россией монарха, императора Александра III», и только когда не хватает уже ни царей, ни князей, наскоро изготовляются «просто аристократы»: «У него ноги аристократа по своему изяществу и миниатюрности»,— хвалит кого-то Чарская. «Скромный фасон ботинок не может скрыть их форму» («Джаваховское гнездо»). Но «аристократы» тоже машинные: схожи меж собой, как пятаки. Вообще в этом прекрасном аппарате, мне кажется, не хватает кнопок, надо бы прибавить еще. III.
Что же это такое, обожаемая Лидия Алексеевна? Как это случилось, что вы превратились в машину? Долго ли вам еще придется фабриковать по готовым моделям все те же ужасы, те же истерики, те же катастрофы и обмороки? Кто проклял вас таким страшным проклятием? Как, должно быть, вам самой опостылели эти истертые слова, истрепанные образы, застарелые, привычные эффекты, и с каким, должно быть, скрежетом зубовным, мучительно себя презирая, вы в тысячный раз выводите все то же, все то же, все то же... Но, к счастью, вы и до сих пор не догадались о вашем позоре, и, когда простодушные младенцы воспевают вас как счастливую соперницу Пушкина, вы приемлете эти гимны как должное. Я тоже почитаю вас гением, но, воистину, гением пошлости. Превратить свою душу в машину, чувствовать и думать по инерции! Если какой-нибудь Дюркгейм захочет написать философский трактат «О пошлости», рекомендую ему сорок томов сочинений Лидии Чарской. Лучшего материала ему не найти. Здесь так полно и богато представлены все оттенки и переливы этого малоисследованного социального явления: банальность, вульгарность, тривиальность, безвкусица, фарисейство, ханжество, филистерство, косность (огромная коллекция! великолепный музей!), что наука должна быть благодарна трудолюбивой писательнице. Особенно недосягаема Чарская в пошлости патриото-казарменной: «Мощный Двуглавый Орел», «Обожаемый Россией монарх» — это у нее на каждом шагу, и не мудрено, что унтеры Пришибеевы приветствуют ее радостным ржанием, а какой-то Ревунов-Караулов отдал даже такой приказ: «Книга г-жи Чарской должна быть приобретена в каждой семье, имеющей какое бы то ни было соприкосновение... с кавалерией».( «Задушевное слово», 1912, № 20.) Как жаль, что в японскую войну кавалеристы не читали Чарской! То-то натворили бы подвигов! Недаром Главное управление военно-учебных заведений так настойчиво рекомендует ее в ротные библиотеки кадетских корпусов: ее книги — лучшая прививка детским душам казарменных чувств. Но неужто начальство не заметило, что даже свое ура изготовляет она по-машинному: «Русские бежали по пятам, кроша, как месиво, бегущих»,— пишет она в «Грозной дружине». «Красавец атаман ни на минуту не переставал крошить своей саблей врага». «Началось крошево...» «Удалая дружина делала свое дело, кроша татар направо и налево». Только и знает, бедняга, что «крошили», «кроша», «крошить»,— зарядила одно, как граммофон. Так что хоть и читаешь: «ура», а чувствуешь: «трижды наплевать». Мертвая, опустошенная душа! И когда дошло до того, что христолюбивое воинство ночью «искрошило» беззащитных спящих, она пролепетала с институтской ужимкою: «Сладкое чувство удовлетворенной мести!» И, умиляясь, рассказала детям, как один христолюбивый воин поджаривал «иноверцам» пятки, собственно, поджаривал не сам, а только приказал, чтобы поджарили; сам же отошел и отвернулся, и оттого, что он отвернулся, Нарекая растроганно (но не совсем грамотно!) воскликнула: «Великодушная, добрая душа!» Институтскую бонбошку нужно иметь вместо сердца, чтобы дойти до такого тартюфетва! IV
Чарская — институтка. Она и стихами и прозой любит воспевать институт, десятки книг посвящает институту и все-таки ни разу не заметила, что, по ее же рассказам, институт есть гнездилище мерзости, застенок для калечения детской души; подробно рисуя все ужасы этого мрачного, места, она ни на миг не усомнилась, что рассказывает умилительно трогательное; пишет сатиры и считает их одами. Для нас ее «Записки институтки» суть «Записки из „Мертвого дома"», но она-то, вспоминая институт, восклицает о нем беспрестанно: Когда веселой чередою Мелькает в мыслях предо мною Счастливых лет веселый рой, Я точно снова оживаю,— и должно быть весьма удивилась бы, если бы кто-нибудь ей сообщил, что именно благодаря ее книгам мы возненавидели лютою ненавистью этот «веселый рой», мелькающий «веселой чередою». Поцелуи, мятные лепешки, мечты о мужчинах, невежество, легенды и опять поцелуи — таков в ее изображении институт. Никаких идейных тревог и кипений, столь свойственных лучшим слоям молодежи. Вот единственный умственный спор, подслушанный Чарской в институте: «Если явится, дух мертвеца, делать ли духу реверанс?» Когда девушки, окончив институт, вступают в жизнь, начальница, по утверждению Чарской, заповедует им: «Старайтесь угодить вашим, будущим хозяевам (!!!)». И даже эта холопья привычка лобзать руки, падать на колени прививается им в институте: «если maman не простит Лотоса,— поучает одна институтка другую,— ты, Креолочка, на колени бух!» И даже воспитательница шепчет малюткам: «На колени все! просите княгиню простить вас» И когда, как по команде, сорок девочек опустились на колени, Чарская в умилении пишет: «Это была трогательная картина». Это была гнусная картина, подумает всякий, кто не был институтской парфеткой. Точно так же, по сообщению автора, дети в институте приучаются симулировать истерику и обморок: «Медамочки, предупреждаю вас, не удивляйтесь: если вытяну из последних билетов, то упаду в обморок», «Если не по-моему, я в истерику и в лазарет». Свежему человеку жутко слышать из уст ребенка такую рассчитанно-обдуманную ложь, но в институте это — система, очень милая нашей писательнице. Теперь, когда русская казенная школа потерпела полное банкротство даже в глазах Передонова, только Чарская может с умилением рассказывать, как в каких-то отвратительных клетках взращивают ненужных для жизни, запуганных, суеверных, как дуры, жадных, сладострастно-мечтательных, сюсюкающих, лживых истеричек. По восторженным книгам Чарской мы знаем, что институтки при звуках грома зарываются головою в подушку и по-бабьи скороговоркой лепечут «свят-свят-свят», что, словно Акульки за печкой, они любят разгадывать сны: лавровый венок,— значит, нуль, хорошо отвечать стихи во сне,— значит, плохо отвечать на уроке; что при неудаче они говорят: «Не слава богу». И когда хотят на экзамене обмануть своих экзаменаторов, обращаются за помощью к иконам, к святителям: «Тс... тс... я слышу... святая Агния предсказывает мне билет»,— говорит одна институтка, а другая за одну щеку сует себе образок, за другую распятие, под язык—крошку церковной просфоры. «Непременно выдержу экзамен». А третья засунула себе «за платье» икону святого Николая, и святой Николай помог ей вытянуть первый билет. Ее подруги повторяют: чудо! чудо!:—и Чарская вместе с ними; даже глава у нее названа «Чудо». Мудрено ли, что в книгах Чарской мы то и дело читаем: «Сон Краснушки сбылся». «Предсказание бродячей гадалки исполнилось!» Мудрено ли, что она сообщает, как одна татарка молилась своему татарскому богу, но татарский бог не помог, а чуть помолилась русскому, русский моментально откликнулся. Тем же восторженным тоном рассказывает Лидия Чарcкая, что в это опереточное заведение присылают кавалеров по наряду (подлинное ее выражение!) — специально для танцев, и мудрено ли, что у парфеток холодеют руки при одном только слове: мужчина; что даже про архиерея они восклицают: «Ах, душка красавец какой!» — что даже царь у них «дуся»* и что идеальным мужчиной представляется им гвардеец «лучшего гвардейского полка», с усами и шпорами, и всю свою юную жажду слез, порываний и жертв они утоляют эротикой, тем пресловутым институтским обожанием, которым так восхищается Чарская. Кого обожать — безразлично. Можно даже повара Кузьму. Бросают между собою жребий, кому кого обожать, и даже составляют расписание: в понедельник обожает одна, во вторник другая. Одна другую упрашивает: душка, позволь мне тебя обожать,— и, получив позволение, берет кусок мела и, в знак любви, съедает его. Или же у себя на руке царапает булавкой вензель возлюбленной, натирает чернилами. И поцелуи, поцелуи! Дешевые, слюнявые. Сосчитайте-ка, сколько поцелуев хотя бы в «Люде Влассовской». «— Дай мне поцеловать тебя, душка, за то, что ты всегда видишь такие поэтические сны! — Ах, какая я глупая, Люда! Ну поцелуй же меня. — За то, что ты глупая? — Хотя бы и за это». Вся эта система как будто нарочно к тому и направлена, чтобы из талантливых, впечатлительных девочек выходили пустые жеманницы с куриным мировоззрением и опустошенной душой. Не будем же слишком строги к обожаемой Лидии Алексеевне! 1912
*Об институте см. у Чарской: «Люда Влассовская», с. 6, 7, 46, 84, 202, 251; «Белые пелеринки», с. 115; «Большой Джон», с. 16, гл. X, XI, XII и XIV; «Записки институтки», с. 142, 246 и т. д4
Под катом - полный текст исторической статьи Чуковского о Чарской. Той самой статьи, которую почти целое столетие цитировали, пытаясь доказать, что "ребёнок глуп, и не может знать, что стоит читать, а что - нет".
Но во всём ли согласимся с уважаемым Корнеем Ивановичем мы?
За сто лет кануло в Лету столько авторов, казалось бы, и более талантливых! А Чарскую любят, стесняясь в этом признаться. Но - любят. Читают сами и пересказывают детям, сокращая или даже пропуская все эти "слёзы и обмороки".
Так что же в ней все - таки "ЕСТЬ"?
(Это фотография Лидии Андреевны 1913 года. А вот оборотная сторона снимка:)
Чуковский "не был душевнобольным, но душа у него болела всегда" (с). В его статье слишком много этой иррациональной глубокой боли, и странно смотреть, как он, кляня Чарскую за избыток грозовых сцен, сам не может удержаться от истеричных ноток. По смыслу я согласна со многим: да, повести Чарской не отличаются оригинальностью, да, в них есть "двадцать пятый кадр" - воспевание институтского быта, религии и монархии. Но в плюс творчеству Чарской - относительная(!) реалистичность обстановки и детской психологии. Ее героини не похожи на сахарных "позитивных девочек", у которых всегда все хорошо и даже ангины не бывает. Чарская не заметает под ковер проблемы ребенка, показывая, что в жизни детей есть и боль, и жестокость, и самые настоящие драмы, и жажда признания. Книги Чарской - энциклопедия институтской жизни, но ведь не Чарская виновата, что эта жизнь действительно была такой. Обмороки, истерики, привычка угождать взрослым и издеваться над младшими - это все присутствовало в тогдашнем укладе, это почти в полном составе есть и сейчас. Ну, пожалуй, обмороки можно исключить.:))) Но остальное присутствует полным набором, только целование ручек-ножек надо заменить на обычные слезы и обнимашки.
цитата:
Точно так же, по сообщению автора, дети в институте приучаются симулировать истерику и обморок: «Медамочки, предупреждаю вас, не удивляйтесь: если вытяну из последних билетов, то упаду в обморок», «Если не по-моему, я в истерику и в лазарет». Свежему человеку жутко слышать из уст ребенка такую рассчитанно-обдуманную ложь, но в институте это — система, очень милая нашей писательнице.
Интересно, что бы подумал Корней Иванович, если бы мог знать, что и много лет спустя, в начале двадцать первого века эта наивная ложь по-прежнему растет и колосится, только на иной манер.:)) "Не сдам - упаду в обморок, а вы, девочки, скажите, что я беременна", - любимый трюк ловких студенток моего поколения:))) Школьники симулировали попроще и наивнее, притворяясь, что скрутило живот:))) И это не какая-то особая "система", а извечные ученические уловки, которые родились гораздо раньше Чарской:))
Второй огромный плюс Чарской - способность разделять благородство происхождения и благородство души. Восторгаясь очередным дворянином или изящной графиней, автор ставит в пример не только их внешность и воспитание, но и моральные качества. Люди, стоящие высоко на социальной лестнице, но ведущие себя грубо и жестоко, вовсе не вызывают у Чарской умиления. Графиня Анна из "Записок гиманзистки" привлекает не своим статусом, а умом, добротой и чуткостью. А вот избалованная и невоспитанная красотка, генеральская дочка Нина - персонаж весьма отталкивающий.
"Институтские" повести Чарской для нас теперь - исторические, а ведь это - художественные, чуть прифантазированные воспоминания о собственном отрочестве.
Причина прижизненной популярности становится понятна, если вспомнить, что авторы, пишущие для подростков, старательно избегали "психологии" - считалось, что это скучно, это не по возрасту, и дети будут просто торопливо пролистывать всякие там "чувства", торопясь узнать, "чем кончилось". Но дети и тогда были разными. По сути, Лидия Андреевна предложила им заняться самоанализом!
Да и сама она отлично понимала, что история - кладезь сюжетов, поистине, бездонный. Исторические повести Чарской гораздо интереснее институтских.
Вот например, кто и что может рассказать о "пятилетке", заслужившей название "эпохи"? Эпоха дворцовых переворотов... Помню, как мы в седьмом классе уныло зубрили параграф, совершенно не понимая, ЗАЧЕМ?! Ну какое отношение это имеет к нам?!
А если бы нам тогда просто пересказали книгу, которой в нашем детстве не было?
"Паж цесаревны".
Анна Иоановна, Бирон и бироновщина. "Слово и дело". Жизнь, каждый день которой оскорбляет РУССКИХ. И прежде всего тех, кто уже почувствовал свою силу и сознаёт свою ответственность - офицеров! А и у офицеров, и у Бирона есть дети...
*** Андрюша так хорошо засыпает под мамины сказки! И так любит сказку про Царь-девицу... У сказочной девицы, правда, совсем несказочное имя - Елизавета Петровна, но так даже интереснее... - И когда умер добрый великан, осталась Лизанька сиротой. Злые великаны сами стали править, заточили они Царь-девицу. А уж как рвётся она к своему народу...
Но вот - отец Андрюши, капитан Долинский, арестован. Мать с ребёнком, переодевшись в крестьянское платье, бежит в Москву, надеясь на покровителей, и гибнет в пути. Мальчугана подбирает компания охотников. И самый главный охотник, молодой и очень-очень красивый, вдруг снимает мужскую шапку: - Узнаёшь меня, Андрюша? - Царь-девица?!
Паж цесаревны подрастает и быстро взрослеет. Он уже не ждёт от цесаревны сказочных достоинств, но видит главное - Елизавета добра, умна, и при всей своей привычке к жизни весёлой и безалаберной, решительно настроена возглавить русскую партию...
А официальная наследница, племянница императрицы Анна Леопольдовна - совершенно никакая. Но именно она помогла бежать из крепости Андрюшиному отцу, именно ей офицер обязан жизнью. И последует за ней на Белое море - в ссылку.
С кем только не познакомишься при дворе! Горбатая злючка Гедвига Бирон - ровесница Андрюши. Перед ней все заискивают, а ей не смешно - противно, когда её стан сравнивают с кипарисом. Наперебой объясняются в любви, сватаются...
Очередной переворот, и Бирон приговорён к ссылке. Со всей семьёй. И единственный, кто попытался хоть как-то помочь - Андрюша! Немедленно обвенчаться! Ну и что, что им по 15? Его жену не сошлют, останется при дворе!
Настоящий друг... Но только Гедвига тоже - настоящая. Отца она не предаст!
И никому не придёт в голову обвинить Елизавету - она не жестока, жестока жизнь. Власть. А Царь - девица, так же, как и все герои повести, вынуждена выбирать - и делает выбор. В пользу чести. В пользу России.
Отправлено: 09.11.14 12:39. Заголовок: Рике пишет: По смыс..
Рике пишет:
цитата:
По смыслу я согласна со многим: да, повести Чарской не отличаются оригинальностью, да, в них есть "двадцать пятый кадр" - воспевание институтского быта, религии и монархии.
И это можно в принципе назвать отличительной чертой массовой т.н. литературы вообще. Т.е. вот начинаешь читать - все здорово и замечательно, а чем больше читаешь, тем больше замечаешь, что вот тут автор повторяется, и тут, и этот ход он уже использовал, и вот этот. И тут надо наверное просто сменить на время автора и отдохнуть)).
А вообще, как на мою ИМХУ в первую очередь для определенной аудитории: для старшего, так сказать, школьного возраста - 10-15 лет. И именно в этом возрасте они идут на ура. И написаны про сверстников школьников 20-30-40-х и так далее, только живших в далекие годы. Хотя по сути и это самое главное - они о правильном и о хорошем, и о том, что необходимо, и именно в этом возрасте оно начинает осознаваться и серьезно осмысливаться. О дружбе, о любви, о чести, совести, выборе. А эти проблемы вечны, только декорации меняются, в смысле платьев, обстановки и т.д. Ну и всякие там институты благородных девиц и монархия - это естественно, потому что писалось о том времени, когда рос и воспитывался автор. Что приключений много на кв. м. текста))) - так ёлки-метёлки, это ж приключенческая литература, законы жанра. Словом, статья Чуковского, она появилась потому что должна была тогда появиться. И написано там то, чего от автора ждали. Что, разумеется, не отменяет абсурдности некоторых претензий. Рике пишет:
цитата:
Второй огромный плюс Чарской - способность разделять благородство происхождения и благородство души. Восторгаясь очередным дворянином или изящной графиней, автор ставит в пример не только их внешность и воспитание, но и моральные качества. Люди, стоящие высоко на социальной лестнице, но ведущие себя грубо и жестоко, вовсе не вызывают у Чарской умиления.
Вот это - абсолютно верно. И это опять-таки возвращает нас к тем вечным, важным и нужным темам, о которых, собственно, все произведения.
Писательнице Чарской сразу отказали в праве на существование при советской власти. Последняя ее книга под собственным именем вышла в 1918 году [Чарская 1918]. Но живы были многие ее читатели, перечитывать и наслаждаться ею продолжали уже новые поколения. Во многих недавних статьях о «феномене Чарской» рассказывалось, как с ней боролись в школе, дома и на работе, устраивали литературные суды и пр. Но от нее не могли отмахнуться и большие писатели: «чарский» фон продолжал существовать уже в контексте советской литературы. Первым отозвался Виктор Шкловский. В 1933 году в журнале «Звезда» был напечатан его коротенький рассказ «Княжна Джаваха» [Шкловский 1933]. Несколько учеников ходили по квартирам — изымали «буржуазные» елки, но заболевшей девочке принесли утешение — книжку. «Прочти сегодня — Маня ждет», — прямо как тогдашний самиздат. Финальная фраза рассказа: «в комнате, из которой убрали елку, говорит Чарская». То есть гони дурную природу в дверь, а она — в окно. Вторым, насколько мне известно, был Анатолий Рыбаков: его герой рассматривал свою полку с книгами и находил одну ненужную. «Княжна Джаваха» — «Слезливая девчоночья книга...» (Кстати, довольно точное определение.) Он пытался выменять ее на «Овода» у своего приятеля, но выяснил, что у того «Княжна» уже имеется. (Тоже свидетельство популярности.) Далее противопоставление не продолжается. Разве что по «половому» жанру — повесть Рыбакова типично «мальчишеская»: клад ищем, с разбойниками сражаемся. У Чарской эти элементы тоже есть, но в «девчоночьем» варианте. Третий пример — замечательная детская книга «Дорога уходит в даль», автобиографическая трилогия Александры Бруштейн, где Чарская даже не называется, но противопоставление идет по теме «института»: там, где у Чарской восторг и умилительные картинки, у Бруштейн отрицание, почти сатирические зарисовки: «обожание» (старших учениц, педагогов, даже портрет царя — «обожательница писала записку: „дуся-царь, я сегодня не выучила по алгебре, пусть меня не спрашивают", после чего нужно размахнуться и закинуть записку за портрет, если попадет — не спросят), противоположны портреты учительниц и сомнительная мораль этих «синявок». Любопытно, что, оценивая сюжеты диаметрально противоположно, писательницы пользуются одним и тем же жаргоном. Но это отдельная тема. Итог: наша детская литература развивалась во внутренней полемике с наследием Чарской. Хотя бы поэтому личность Чарской заслуживает внимания.
Вступление. Считается, что по биографии Чарской нет документальных данных, поэтому историю ее жизни можно восстановить по ее книгам. Таким образом, мы, как, очевидно, и желала она сама, заменяем реальную биографию писательницы мифологической. В одной из последних статей объявлено, что «начали появляться документы о Чарской». Например, установлено, что ее первый муж не уезжал в Сибирь, а они развелись. Но тайна продолжает существовать уже на другом уровне. В статье после сообщенного факта следует невероятная отсылка: «Архивная справка о разводе супругов Чуриловых». (Не указан не только шифр, но даже назва- ние архива!) И в то же время реальные документы о Чарской существуют (правда, не все сейчас доступны). Мой доклад основан на документах из Российского государственного исторического архива, главным образом на личном деле актрисы Александрийского театра, и даже этот неболь- шой блок документов проясняет любопытные вещи.
Псевдоним. Писательница — урожденная Воронова, по мужу Чурилова. На сцене и в литературе — Чарская. Почему? Откуда взялся этот псевдоним? Самое простое предположение — из любимого писателя: обожала роман Федора Сологуба «Навьи чары». Писала ему, что в театре про нее говорили: опять Чарская «занавьечарилась». Но здесь произошло какое-то фантастическое угадывание ключа к успеху. Заметим в скобках о том, какое значение в ментальности нашей культуры имеют «чары», «видение», здесь — особый смысл и магия. Почему лучшим любовным стихотворением Пушкина считается слабое, надуманное (известен его парадоксально расходящийся со стихами отзыв о Керн) «Я помню чудное мгновенье...»: здесь ключевое слово — «виденье». Затем Россия была очарована женскими образами Блока, его Незнакомкой («ты прошла, словно сон мой, легка»), и это можно проследить вплоть до нынешнего эстрадного хита «...то ли девочка, то ли виденье». Во всяком случае, и здесь — не только в театре, но и в литературе — Чарская угадала.
День рождения. Словарная статья о Лидии Алексеевне Чарской начинается словами: «Место и год рождения будущей писательницы точно не установлены... по одним сведениям... 1875, по другим — 1878». Ну почему же, есть документ, цитирую: «Предъявительница сего Лидия Чурилова родилась 19 числа января 1875 года...». Указан даже день рождения. Шифр документа: РГИА. Ф. 497. оп. 13. № 1174. Л. 4. И одновременно, наплевав на документ, который хранился тут же, в анкете (шифр тот же, только л. 1) сочинительница написала: родилась в «городе бывшем Петрограде, теперь Ленинграде, в 1879 году», сбавив себе 4 года. Ну как тут не вспомнить булгаковское: «В мае, я родилась в мае, чего вам еще нужно?!»
Павловский институт. Сюжет чрезвычайно интересен, потому что именно пребывание в Павловском институте стало предметом многих известных романов и повестей Чарской, в том числе победной дебютной повести «Записки институтки». Можно было бы проследить, насколько соответствует истине миф о том, что она принесла издателю Вольфу свои дневники, которые он решил напечатать. Но сейчас фонд Павловского института в ЦГИА Санкт-Петербурга закрыт, хотя там существует дело «Дочери капитана Лидии Алексеевны Вороновой». Откладываем его для будущего.
Драматические курсы. Единственный случай, когда все, что говорилось, отвечает истине. В списке лиц, обучавшихся на Драматических курсах при Императорском Санкт-Петербургском театральном училище, под номером 242 значится «Чурилова Лидия, поступившая в 1897 году, окончившая их в 1900» [Ежегодник 1913: 74]. Результаты окончания: церковная история, русская и иностранная литература, история драмы и театра — «отлично», бытовая история и французский язык — «очень хорошо», практика драматического искусства — «весьма удовлетворительно». Последняя оценка показалась странной, но после уточнений выяснилось: по «практике» оценка ставилась по 3-балльной системе (весьма удовлетворительно, удовлетворительно и неудовлетворительно). Сверх того, обучалась пению, пластике, танцам, гриму, фехтованию, за что получила оценку «очень хорошо» и звание «неклассного художника». Так что словам Чарской, что «поступила прямо из школы по конкурсу в Ак[адемичес-кий]театр[ы], без всякой протекции, за дарование» [Дело Чарской, Л. 91. Заявление артистки Акдрамы Лидии Чарской], можно верить. Зачислил ее на службу новый Директор Императорских театров князь Сергей Михайлович Волконский. Слабое место писательницы — русский язык (а еще Чуковский отметил малограмотность Чарской1, в документах, написанных ее рукой, — фантастические ошибки), на курсах его не изучали.
Портрет. Известны два ее словесных портрета. Один — Корнея Ивановича Чуковского (1922 года)— внешность «старухи»: «5 сентября. Вчера познакомился с Чарской. Боже, какая убогая. Дала мне две рукописи — тоже убогие. Интересно, что пишет она малограмотно... Или она так изголодалась? Ей до сих пор не дают пайка... Но бормочет она чепуху и, видно, совсем не понимает, откуда у нее такая слава» [Чуковский 1991: 215, 216]. Другой - Елизаветы Полонской (1924 года) — внешность «девочки»: «Худая, бледная, в соломенной шляпке с цветами, из-под которой смотрели серые детские глаза» [Полонская 1994]. То есть старухой она выглядела в 47 лет, а девочкой — в 49. Это не так странно, если знать, что она была больна туберкулезом, многое зависело от ее самочувствия. И об ее актерском амплуа: она, очевидно, такой и была на сцене: горничная, самого разного возраста. (Это основной блок ролей, которые она сыграла на сцене Императорского, после академического театра.) Кроме того, эта внешность — девочки-старушки — легко преобразуется одна в другую. К примеру, тюзовская актриса Ирина Соколова блистательно играла и девочек (иногда мальчиков), и старушек, причем с самого юного возраста.
Браки и разводы. Первый муж писательницы, «офицер Борис Чури-лов», на самом деле «жандармский ротмистр Отделения корпуса жандармов» [Дело Чарской, л. 39. Свидетельство бракоразведенной жене...]. Понятно, что потом она это тщательно скрывала. Но хотя «Архивная справка о разводе супругов Чуриловых», вероятно, где-нибудь существует, я ее не обнаружила, поэтому ссылаюсь на запись в паспортной книжке актрисы, а там значится: «Согласно определению Курского епархиального начальства от 28 августа 1901 года, утвержденного 7 сентября Святейшим Синодом (Указ Синода от 19 декабря 1901 г. за № 8936) брак владелицы настоящей книжки Лидии Алексеевны Чуриловой по прелюбодеянию ея, Чуриловой, расторгнут, с осуждением Лидии Чуриловой на всегдашнее безбрачие и преданию ее семилетней церковной епитимьи, под наблюдением приходского ея священника» [Дело Чарской, л. 6]. Как Чарская отбывала свою епитимью, почти каждый вечер выступая на сцене, не знаю, но вот безбрачной она не осталась точно, ибо около 1913 года вышла в Петербурге замуж «за сына потомственного дворянина» Василия Дивотовича (в другом месте значится Ивановича) Стабровского. А так как в паспорте у нее было «всегдашнее безбрачие», она сделала вид, что старый паспорт потеряла, и получила новый (от Пристава 2-го участка Московской части Санкт-Петербургской столичной полиции в 1914 году), «выданный на основе бессрочной книжки мужа» [Дело Чарской, л.1 7 об.] в Святотроицкой церкви Царскосельского уезда, простодушно поместив новую паспортную книжку рядом со старой, нисколько не заботясь, что подлог откроется. Он и не открылся. Третий ее брак известен уже по документам советского периода, содержание которых весьма отличается от предыдущих. По анкете 1924 года сама Чарская «бывшая дворянка по отцу, по матери крестьянского сословия... русская, но происхождения татарского (очевидно, также по матери. — Т. И.) замужем за сыном крестьянина». Семья ее состоит: из нее, мужа и «находящейся на моем иждивении призреваемой нами полукалеки... воспитанница — дочь крестьянина» [Дело Чарской, л. 1]. Это тот самый Иванов2, «больной туберкулезом, уже три месяца без службы, благодаря ликвидации его учреждения». Вероятно, тот, кто, по легенде, был ее литературным поклонником.
Служба в театре. Мы знаем, что Чарская блестяще закончила драматические курсы и без протекции поступила на академическую сцену. Но карьеры великой актрисы не состоялось. Почему? Здесь мы вступаем на зыбкую почву догадок. Ясно, что внешность ее не была яркой и запоминающейся. Такая мышка, которая, однако, может играть много: в каждом спектакле есть роли горничных или гостей разного возраста. Благодаря внешности (о которой мы говорили выше) она играла и Дашеньку, и Любиньку, и бонну, и приживалку. Очень любила «экзотические» спектакли, вроде «Старого закала» Сумбатова-Южина или «Чародейки» Шпажинского. Мне кажется, писательская индивидуальность сыграла с ней шутку — ее воображение работало «внутрь», а не на публику. Даже большие артисты, которые лучше умели пользоваться своим дарованием и силой воображения (как Стрепетова, Комиссаржевская или, к примеру, трагик Россов), не всегда играли стабильно. В лучшем случае коллеги замечали, что «Чарская — занавьечарилась», воображает что-то себе, а потом изливает это на бумагу. За многие годы жизни в Александрийском театре она видела много спектаклей, правильно ценила режиссеров. В одном заявлении писала о себе: «Лучшие режиссеры, Санин и Мейерхольд, занимали меня в своих спектаклях». Самые интересные ее роли (из длинного списка): сумасшедшая барыня из «Грозы» — режиссер Всеволод Мейерхольд — (к сожалению, не первый состав, поэтому ее не упомянули в рецензиях) и Шарлотта в «Вишневом саде», режиссер Юрий Озаровский, — в них прослеживается элемент эксцентрики. Интересно, что у нее составился своеобразный «дуэт» с замечательной комической актрисой Корчагиной-Александровской: в «Горе от ума» одна играла графиню-бабушку, а другая графиню-внучку; в «Грозе»: одна — Феклушу, другая — барыню; и т. д. Сохранилось одно из писем Чарской своей знаменитой подруге(3). Поэзия. В пьесе «Среди цветов» Г. Зудермана в 1908 году Чарская сыграла («испортила», по словам рецензента (4) роль русской поэтессы. В какой степени она играла здесь себя? Известно, что Чарская сочиняла стихи, но печатала их редко. Стихотворные строчки сохранились в основном в ее письмах. Они по большей части «альбомные», иногда без рифмы и кажутся подражанием известным ритмизированным миниатюрам М. Горького, например:
Жизнь пестрая, яркая, чистая и красивая... С свободными полетами творческой мысли Вся борьба непрерывная, вся — порывы Радостной надежды, вся — смелое восхождение к солнцу...
[Чарская. Письма, л. 3].
Это — оптимистический вариант. Вариант пессимистический:
В дни печали, горя и тревог В дни страданий, стонов, слез горючих Замени, о муза, свой венок, Ты венком из терниев колючих. Нету места в нем для лавров и для роз Пусть твои страданьем полны строфы Лавры прочь! Сам в тернии Христос Умирал над камнями Голгофы...
[Чарская. Письма, лл. 1,2].
В этом контексте наиболее интересным выглядит «историческое» стихотворение «Мученик трона»5, посвященное известному в то время артисту И. К. Самарину-Эльскому «ко дню 100-го представления драмы Д. Мережковского „Павел I"», по нему можно представить и характер исполнения роли артистом, понять историческую оценку персонажа и даже уловить нюансы современной поэтессе политической действительности.
Драматургия. Писательница и актриса, на службе в одном из самых известных театров России. Конечно, Чарская должна была писать пьесы. Но из ее драматургического наследия практически ничего не напечатано. Издана только сценка «Волшебная картина» в 1-м действии (СПб., товарищество М. О. Вольф, 1909.16 с.) да инсценировка ее романа «Во власти золота» И. К. Лисенко-Конычем (позже довольно известным режиссером и драматургом русского зарубежья) под названием «Золотая паутина». Драма в 5 действиях. (М., изд-во С. Ф. Рассохина, 1909. 46 с), но драматическое творчество должно быть значительно, поскольку в 1924 году Чарская числилась не только в Союзе писателей, но и «членом Всероссийского Союза Драматических писателей». Изредка появлялись сообщения о том, что она писала драмы: например в 1919 году сообщалось: «Артистке Академического театра Лидии Чарской, авторше популярных детских рассказов, предложено Временным Комитетом написать пьесу для детских спектаклей в Михайловском театре. Г-жа Чарская предполагает инсценировать один из своих лучших рассказов» [Бирюч 1919: 23-24]. Поиск ее драматургии затрудняет то, что здесь у нее почти наверняка был псевдоним. Если бы она пробовала отдать пьесы на Императорскую сцену и театральный комитет, то должна была бы спрятаться за чужое имя (коллеги ведь съедят). Поэтому трудно здесь искать без какой-нибудь дополнительной зацепки. Итак, Чуковский написал о Чарской: «...совсем не понимает, откуда у нее такая слава». Сейчас я начала в этом сомневаться. В 1918 году она выступила со статьей: «О своевременности постановки мелодрамы» [Чарская 1918-2: 25-26], где достаточно убедительно показала, что «в дни разрухи, всеобщей сумятицы и братоубийственной бойни <...> запросы толпы» определяет тяготение «к тому, что ясно, просто и доступно сумеет всколыхнуть ее душу, сумеет вызвать слезы на за минуту до этого злобно сверкавшие глаза, сумеет заставить хохотать над поражением сатаны и радоваться торжеству добродетели». Именно в этом она увидела причину успеха кинематографа, куда хлынула публика из театральных залов. Поэтому она призвала известные театры обратиться к жанру мелодрамы, поставить «бессмертную «Даму с камелиями», «Хижину дяди Тома», «За монастырской стеной», «Две сиротки». И надо сказать, что ее слова оправдались. Через несколько лет две «звезды» Александрийского театра — Мария Ведринская и Екатерина Рощина-Инсарова — конкурировали между собой в Риге в «Даме с камелиями», в 1926 году «Две сиротки» начал репетировать Станиславский. И последней постановкой Мейерхольда тоже была «Дама с камелиями», где главные роли сыграли Зинаида Райх, его жена, и молодой Михаил Царев. Но этим выступлением Чарская хотела оправдать не только жанр мелодрамы. Понятно, что она искала в послереволюционной действительности место и для своих героев. И в принципе это было возможно, повернись революционное кормило несколько иначе. Мог ведь Федор Сологуб представлять ее «чуть ли не великой писательницей-революционеркой» [Данько 1992: 197], находя, что «книги Чарской давали <...> возможность следить, как <...> наилучшие и наиценнейшие в социальном отношении свойства под влиянием тяжелых потрясений освобождаются и показывают человека в новом, неожиданном свете, во весь рост освобожденной личности» [Путилова 1995: 163]. Но это не получилось.
Трагедия увольнения из театра. У Чарской не сложились отношения с советской властью. Если бы не случилось революции, добросовестно выслужила бы себе в Императорском театре солидную пенсию. Несмотря на героические идеалы ее книг, она по натуре борцом не была. Вероятно, искренне пыталась приспособиться к новым, непонятно и неожиданно изменившимся условиям в театре, литературе, самой жизни. Не выходило. В 1922 году начались очередные сокращения в труппе Александрийского театра. Чарская была больна, в очередной раз лечилась от туберкулеза, ее сократили. Потом извинились и приняли «на разовые выходы», обещая, что в ближайшее время примут опять в штат. Но в 1924 году ее сократили окончательно. Последние документы ее личного дела — три заявления, отчаянные (на бумаге сохранились следы слез), в чем-то повторяющие фразеологию ее романов. «Я только что узнала по слухам о своем сокращении. Я этому не могу поверить. За что?» («За что?» — название ее автобиографической повести). Приведу небольшой фрагмент: «Если это потому только, что я была мало занята, то причины этому нижеследуют: Благодаря хроническому со дня сокращения, недоеданию и употреблению дешевой, нездоровой для туберкулезной пищи, я была дважды за эти полтора года больна... Кто-то пустил слух, что я могу зароботать (так! — Т. И.) литературой. Это — явный абсурд, так как сбыта нет. Издательства детские горят, денег у них нет, за прежние труды не получаю ни копейки. Да и, кроме того, что я могу писать теперь, при таком моральном состоянии, в котором нахожусь со дня первого сокращения, в вечной нужде, в холоде, без двор, в кануре (так! — Т. И.) вместо квартиры... с вечной тоскою по моем родном театре. Мой муж больной туберкулезом, уже три месяца без службы благодаря ликвидации его учреждения, и если меня сократят, мне грозит — неминуемо — голодная смерть. Лидия Чарская (Иванова)» [Дело Чарской, л. 91 об., 92]. Последние годы жизни. Чарская прожила еще 13 лет. С 1924 года по 1937. О том, что происходило с ней, мы почти ничего не знаем. Она сама сказала: «Кошмарно-темный сумбур моих последних лет». Одинокая голодная старость.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 «Интересно, что пишет она малограмотно. Например, перед „что" всюду ставит запятую, хотя бы это была фраза „Несмотря ни на, что"» [Чуковский 1991: 215 216]. «Помимо своеобразной пунктуации, мне бросились в глаза слова „обещено" и „заштадтная"» [Дело Чарской, л. 91 об.].
2 В той же анкете она подписалась: Лидия Иванова-Чарская. Так что детские книжки, которые она выпустила в советское время под именем Н. Иванова, — не совсем под псевдонимом. Это фамилия третьего мужа. А «Н.» скорее всего «Нина», имя ее любимой героини.
3 «Дорогая, родная моя Екатерина Павловна! Примите мою огромную, горячую сердечную благодарность за оказанную мне Вашим участием в концерте товарищескую помощь. Больная, неодетая, без обуви, я не могу даже лично поблагодарить Вас, мою родную. Целую Вас от всего сердца и прошу поцеловать милую Катюшу. Искренно признательная и любящая Вас, Ваша Лидия Чарская» [Фонд Державина, л. 1].
4 «Г-жа Чарская испортила и без того нелепый, карикатурный тип русской поэтессы, сыграв ее в стиле тех иностранных постановок, где, например, русских „бояр" нашего времени играют непременно в ямщицких костюмах» [Омега 1908: 10]. Справедливости ради стоит отметить, что одобрение рецензента в спектакле вызвала только «декорация четвертого акта», резко критические оценки получили и Ю. М. Юрьев, и М. А. Ведринская, и Н.С. Васильева, и Р. Б. Аполлонский, и все прочие исполнители, в числе которых были и корифеи императорского театра.
5Нет, не злодей, не смелый изувер Не кровожадный зверь, но лоцман без кормила, Ребенок, страждущий под игом царских мер, Чья хрупкая душа болезненно изныла, — Таков и Павел, рыцарь и больной: Ему в наследие дарилась истеричность. В изгнанье Гатчинском, измученный душой, Он воспитал в себе и грусть, и эксцентричность. Толпой льстецов безмерных окружен, Не знавший с детства материнской ласки, Затравлен матерью, но все ж наследник он, Не ведавший ни юных грез, ни сказки. И вот — он царь. Сменилась злобой грусть. Обида вечная царила в сердце бедном. Теперь он мстил. «О пусть же, пусть Они растопчутся конем моим победным!» Даря им страх, и море жгучих слез Он был тиран и пленник в то же время, И в шуме — грохоте житейских бурных гроз Он проклинал мучительное бремя И ужасы правления, и трон, И жаждя доли смертного простого, Юродствовал помимо воли, он Играя в жалкого, ничтожного, смешного. Голгофа кончена. Предательски убит. Убит палач народа подневольный. Но образ павшего все ж сердцу говорит О чем-то жалостном, что горестно и больно. …. Вы поняли его, художник, как всегда, Талантливый артист в порыве вдохновенья, Сквозь мглу веков, чрез многие года Вы дали яркий тип, достойный изумленья...
И вот - исходя из всего изложенного - возникает вопрос:
Уже 60 лет интеллигенция стенает об ужасном ждановском постановлении по поводу журналов "Звезда" и "Ленинград". Как! Он! Посмел! Обидел! Великих! Ахматову! Зощенко! Ужас-ужас-ужас! И у Ленинградского университета отнято имя "палача" Жданова. Руководителя обороны города... Это при том, что у Великих никто не отнимал права писать и печататься. И членства в Союзе писателей, предполагавшего некоторую даже роскошь - казённый паёк, дачу...
А у Чарской "благодаря" Чуковскому и компании не было ни-че-го. Не печатали! "Забыли" даже о пайке после революции, когда платили продуктами. В театре - роли типа "кушать подано"... И смерть в нищете.
Несопоставимость талантов? Да кто их тогда сравнивал, эти таланты? Но могли бы заметить очевидное: При одинаковой продолжительности жизни Ахматова написала ОДНУ книжку среднего объёма. Чарская - 200!
Это скольких же людей (редакторов - издателей - книгопродавцев) она прокормила...
Марина Чуковская упоминала, что Корней Иванович позже хлопотал за Чарскую, но насколько можно этому верить...
Чарскую и Бруштейн хорошо читать вместе для сравнительного анализа. Взгляд утонченной чувствительной барышни -"парфешки" против взгляда умненькой и гордой бунтарки.
Элизабет Мид - Смит, английская писательница середины 19 века, открыла - безо всякого преувеличения! - новую тему, даже новое направление - ШКОЛЬНУЮ ПОВЕСТЬ. Будни школы, уроки, учителя, подружки, наказания и поощрения, невинные шалости, которые самим девочкам кажутся настоящим криминалом... Почему? Протестантское воспитание! Сами взвешивают и оценивают свои поступки - а ничего, более преступного в своей короткой жизни ещё не видели.
А когда пришлось увидеть, столкнуться - тепличное создание оказалось на высоте! Честь и долг в этой системе ценностей - главное.
Очевидно, Мид-Смит была для Чарской образцом - и следование образцу подвело, во многом заглушило собственный голос. А жаль.
Отправлено: 19.11.14 16:53. Заголовок: Princess пишет: А в..
Princess пишет:
цитата:
А вообще, как на мою ИМХУ в первую очередь для определенной аудитории: для старшего, так сказать, школьного возраста - 10-15 лет. И именно в этом возрасте они идут на ура.
При этом, кажется, Чарскую рекомендуют детям младшего возраста, что, строго говоря, не совсем правильно. У нее есть произведения с чисто приключенческим сюжетом, написанные просто и без психологических загогулин: там героини попадают в передряги, похищаются разбойниками или цыганами, спасаются, нищенствуют где-то, находят добрых покровителей и т.п. Но лучшие произведения(например, те же "Записки гимназистки") достаточно многогранны, поэтому могут пойти и детям постарше, когда уже есть навык сложного чтения и привычка самостоятельно анализировать текст. "Записки гимназистки" глазами читательницы-дошкольницы: хорошая девочка попадает к нехорошим людям, которые исправляются под влиянием ее чистой доброй души. Даже черствая злючка Жюли оттаяла.Все почеломкались, поплакали и простили друг друга. Хэппи-энд, карамельное счастье на диснеевский манер. "Записки гимназистки" глазами подростка/взрослого: обычный, адекватный ребенок в замкнутом мирке богачей. Генеральский дом - крошечное царство, где правительница-генеральша разделила детей на касты: одним можно больше, другим меньше, а кому-то и вовсе ничего не позволено. А дети? Дети всего лишь копируют мораль взрослого "приличного общества", в котором человека принято оценивать по громкости титула и толщине кошелька, поэтому сиротка-кузина с первых минут становится игрушкой для привилегированных жителей мини-государства. Она же нищенка, у нее нет красивых платьев и дорогих безделушек, так зачем с ней церемониться? А вот, например, сцена, на которую так негодовал Корней Иванович: горбунья Жюли валится на колени перед Леночкой и целует ее ноги: "Ты не сможешь меня простить. Я слишком злая. Да, я злодейка перед тобою, а ты святая. Я поклоняюсь тебе". Своеобразное предложение дружбы, ничего не скажешь. Если бы Лена с рождения росла в этом доме, возможно, она нашла бы даже приятным подобное обожествление, но она из другой среды, где не принято унижать слабого. "Так не надо. Лучше полюби меня". Бедная Жюли, искалеченная физически и душевно. Ее не учили, что можно просто быть товарищами. Обязательно или доминировать, или подчиняться. До приезда Леночки она была объектом издевок и попреков, а когда в доме появилась приемная дочь, которая вообще не имеет никаких прав, горбунья начала вымещать на ней всю накопленную злость. Однако Жюли со временем убеждается, что Лена искренне хочет помочь ей, и происходит надлом сознания. Вечно лишняя и всем досаждающая "горбушка" впервые сталкивается с нормально социализированным ребенком, у которого вид озлобленной, затравленной калеки вызывает не насмешливое презрение, а желание защитить отверженную. Не меньше проблем и с малышом Толей, которого вечные дрязги и скандалы в семье доводят до опасных приступов. Финал - бездна вопросов. Лене предлагают переселиться к графине Анне, и тут оказывается, что нищая сирота, которой так тяготились Иконины, всем им позарез нужна, настолько нужна, что перспектива видеть ее лишь в гимназии и время от времени навещать в графском доме никого не устраивает. Толя плачет в углу. Жюли, вспомнив родное-привычное, снова бухается на колени и целует подруге руки. Родители и старшие дети, у которых свалился с души камень, когда пропавшая накануне Лена объявилась живой и здоровой, не хотят больше расставаться с ней. Разумеется, Лена охотно жертвует своим счастьем и остается у Икониных. Даже Анна, только что называвшая Лену сестрой, лишается всякого энтузиазма: "Здесь ты должна быть утешением, здесь ты нужнее. Иначе ты поступить не можешь". Спросить: кого же волнует будущее самой Лены и почему она, должна вновь забывать свои интересы ради интересов людей, которые всю дорогу изводили и унижали ее? Почему перспектива наконец-то зажить спокойно растаяла так же внезапно, как появилась? Понятны мольбы Жюли, до смерти боящейся вновь стать изгоем. Она цепляется за Лену - единственного родного и по-настоящему близкого человека - как утопающий за соломинку. Отчасти понятна истерика Толи, еще слишком маленького, чтобы осознать, что Лена сейчас жертвует своим детством ради его игр в Робинзона и Пятницу. Но остальные? Почему Лена должна "быть утешением" для толпы взрослых оболтусов? И почему никто не вспомнил, что это не девочка-сирота в первую очередь обязана заботиться о болезненном малыше Толе и горбунье Жюли, а их собственные родители. Никто не подошел к Жюли со словами утешения и уверения, что ее жизнь больше не скатится в кошмар. Никто не попытался объяснить Толе, что душевное общение и игры - штука хорошая, но пришел момент поступиться этим ради благополучия его любимой Ленуши. Благородное семейство, все в слезах, ждет, соизволит ли Лена остаться у них в качестве сестры милосердия. Самим сделать что-то друг для друга им даже в эту минуту не приходит в голову. Папа, мама, гувернантка, дочь и сын стоят столбами, не пытаясь ни поднять с колен Жюли, ни приголубить Толю. Фактически при внешнем благолепии финала ничего не поменялось. Изменили лишь отношение к самой Лене, но не к прежней модели поведения и семейного уклада. Нравы и принципы остались прежними, просто главная героиня перешла из разряда "дрянных нищенок" в разряд "благородных, чудесных детей", но корень проблемы ведь не в конкретном ребенке, а в самом существовании этих разрядов.
Наталья пишет:
цитата:
А ещё - Елизавету Водовозову, которая в стенах Смольного института прошла путь от "парфешки-кофульки" до умницы, загоревшейся идеей служения народу.
Водовозова, пожалуй, самый жесткий и глубокомысленный из всех упомянутых в теме "гимназистских" авторов. И у нее есть вполне реалистичное объяснение, почему одни выпускницы вспоминали институт как прелестный уголок, а другие - как каторгу. Деньги. Богатые покровители. Титулованные родственники. Девочки, у кого все это было, могли позволить себе жить в относительной роскоши, покупали хорошую еду и одежду, устраивали праздники, давали на чай горничным, чтобы те выгораживали их перед начальством. Да и само начальство относилось к дочке какого-нибудь князя или генерала куда более мягко, чем к рядовой воспитаннице. Главгероиня - дочь бедной деревенской помещицы, получающая от матери всего 4 рубля на содержание. Естественно, что от тяжелых нагрузок, холода, плохой пищи, негодной казенной одежды девочка постоянно болеет. "Тепличная, из помещичьего дома", - решают взрослые, скромно умалчивая, что другие дети здоровы не потому, что они закаленные, а потому, что родители присылают им достаточно средств для покупки всего необходимого. Вторая "тепличная", полячка Фанни, умирает от чахотки. Быть бедным в этом кругу - позор. Нужно тратиться не только на самое важное, но и на украшения, духи, подарки воспитательницам. Классные дамы требуют, чтобы ученицы покупали себе все дорогое, искать более дешевые товары считается постыдным. Ребенок оказывается буквально под шквальным огнем со всех сторон: плохо учишься - тупица, негодница. Хорошо учишься и надрываешь здоровье - тепличная, неженка. Не имеешь дорогих цацек - нищебродка, принятая из милости в высокое общество. Посмеешь заикнуться о несправедливости - испорченная дрянь. Молчаливый заговор, в котором участвуют все: и более состоятельные одноклассницы, и, что совсем жутко, учителя. Классных дам и педагогов не интересует, что девочке трудно разучивать танцы в дрянных туфлях или ходить в дешевом корсете, который ломается и оставляет ссадины. Нет денег на более удобные вещи - сама виновата, тебя же еще и осмеют за нелепый вид, и распекут за плохую учебу. Институт в изображении Водовозовой - машина, подчиненная единой цели: вдолбить детям подсознательное преклонение перед "избранными" - светской элитой.
Кто актуальнее в наше время? Наверно, Водовозова, потому что ее книга дает фундамент для анализа социальной обстановки в целом. Но рекомендуют Чарскую, Чарскую и еще раз Чарскую - ведь ее так легко упростить, свести к надрывно-трогательным сценам примирения, исправления хулиганов и благотворного влияния утонченных графов-князей. О Чарской писалась либо разгромная критика, либо умиленные статьи. Самые важные и болезненные темы, поднимаемые ей, так, видимо, и остались неразработанными.
Спасибо, Рике, очень интересный сравнительный анализ!
"Записки маленькой гимназистки" теперь издаются чуть не для детсада...
"Дорога уходит вдаль" Бруштейн не переиздавалась лет 30 - точно. "За ненадобностью", очевидно. Вдруг дети научатся мыслить? И даже бороться?!
И Водовозову так просто не купишь... неужели тот, кто пробудил в ней личность - Ушинский, - кажется "слишком дерзким и непочтительным к начальству" до сих пор?!
Сообщение: 605
Зарегистрирован: 25.12.13
Откуда: Россия
Репутация:
2
Отправлено: 09.10.15 23:02. Заголовок: Рике пишет: Финал -..
Рике пишет:
цитата:
Финал - бездна вопросов. Лене предлагают переселиться к графине Анне, и тут оказывается, что нищая сирота, которой так тяготились Иконины, всем им позарез нужна, настолько нужна, что перспектива видеть ее лишь в гимназии и время от времени навещать в графском доме никого не устраивает.
Эх... Да просто есть такой разряд людей, которым обязательно надо вымещать на ком-нибудь злобу. Вот НАДА, и всё тут. Иначе руки так и чешутся. Иконины, похоже, как раз таким характером и обладали. Что-то у них такое есть холопское, змеиное. И у детей, и у взрослых.
И Лена вовсе не выглядит нервной дурочкой на фоне этой семейки. Нормальная она, обычная и в угол не забитая.
Помнится, я к ней раньше придиралась, мол часто плачет. А вот теперь подумала: ну не в пляс же ей пускаться. Мама у девчонки умерла, эти припадошные лезут... Вон нянька, как мадьярский земепан - розгами машет, орёт по-немецки. А братья-сестрички ничего - сбежались посмотреть на "зрелище"
А вообще мне нравится, как сейчас Чарскую переиздают. Очень красивые книжки, хотя и дорогие. Вон у Кати такая была, дык читать боязно - разве что поставить и любоваться!
Чем-то нездешним выглядела эта книга в проплёванной ноябрьской многоэтажке. Книга с открыточными рисунками, закладочкой из ткани и бежевыми страницами со срезанными в кружок уголками...
Иконины, похоже, как раз таким характером и обладали. Что-то у них такое есть холопское, змеиное. И у детей, и у взрослых.
Взрослые фактически создали в детской подобие маленького государства. Жорж там король, Ниночка - принцесса, Толя - маленький паж, Жюли - отверженный уродец-шут, а Лена - бесправная золушка. И Бавария вместо надсмотрщика. Ронья пишет:
цитата:
Помнится, я к ней раньше придиралась, мол часто плачет. А вот теперь подумала: ну не в пляс же ей пускаться. Мама у девчонки умерла, эти припадошные лезут... Вон нянька, как мадьярский земепан - розгами машет, орёт по-немецки.
Да уж, тут одной маминой смерти хватит, чтобы девчонка слезами умылась. В родительском доме Лена видела только ласку и терпение, поэтому ее в первые дни ошеломили и выбили из колеи нравы семьи Иконниковых. Она очень сильный человек на самом деле. Слабый озлобился бы на всех и вся и начал в отместку строить козни мучителям. Ронья пишет:
цитата:
А вообще мне нравится, как сейчас Чарскую переиздают. Очень красивые книжки, хотя и дорогие. Вон у Кати такая была, дык читать боязно - разве что поставить и любоваться!
Издания есть просто роскошные. Я бы, наверно, не смогла "дружить" с такими красивыми книгами.:) Это как выставочный образец - поставить на полку и любоваться, а читать под одеялом с фонариком или таскать с собой на дачу неудобно как-то.
Сообщение: 611
Зарегистрирован: 25.12.13
Откуда: Россия
Репутация:
2
Отправлено: 11.10.15 17:46. Заголовок: Рике пишет: Да уж, ..
Рике пишет:
цитата:
Да уж, тут одной маминой смерти хватит, чтобы девчонка слезами умылась. В родительском доме Лена видела только ласку и терпение, поэтому ее в первые дни ошеломили и выбили из колеи нравы семьи Иконниковых.
Да, к сожалению, эта Иконина-старшая вообще выглядит истеричкой, особенно на фоне добродушно-спокойного мужа. Видимо, когда-то будущий глава семьи взял первую попавшуюся красавицу-дворяночку. А дворяночка-то оказалась
Высока, стройна, бела, И умом и всем взяла; Но зато горда, ломлива, Своенравна и ревнива.
...И была это, очевидно, любовь Вакулы к Оксане. Что из этого получилось? Да ничего хорошего? Жена дома правит бал, мужа вообще не видно, он человек занятой. Похоже, сам-то уж от женушки устал...
"Не плачь, мати, не журися, Бо вже твой сын оженися! Та взяв жинку-паняночку, В чистом поле земляночку!"
Удачно взял "паняночку", нечего сказать.
Ну, а самый приближенный к Нелли Икониной человек, немка Бавария? Так это ж вылитый Вральман из "Недоросля"! Так удачно подкатить к любимчикам - и так властно приказывать у "низших"...
Почему Бавария пользуется в семье Икониных такими правами? Да потому что она - немка! Кому ж доверить воспитание, как не ей... Хотя и не умеет ничего, кроме как орать на детей по-немецки. Рике пишет:
цитата:
Это как выставочный образец - поставить на полку и любоваться, а читать под одеялом с фонариком или таскать с собой на дачу неудобно как-то.
Да такие книжки хранятся обычно на самой "почётной" полочке! И дома, и в книжном. А насчёт статьи Чуковского: ну, не понимал он девчонок, не понимал. Если бы ему рассказать подробно, над чем плачут школьницы...
Ничего такого зазорного не вижу в том, что несколько школьниц решили вместе книжку купить, или там карточку Чарской над кроватью вешают. Сейчас что, разве не так? Да у иной вся комната увешана плакатами с любимой певицей.
А ещё я не понимаю, почему Чуковский так уверен, что дети не могут совершать настоящие поступки. Что вот они совершенно ни в какую не могут.
Дети очень эмоциональные. Могут быть и жестокими, и неожиданно великодушными. На отчаянные поступки тоже способны и самые обычные ребята.
Не вижу ничего "жеманного и нелепого" в том, чтобы кому-то помочь...
А рассказ "Феничка" вообще такой хороший. Про крестьянскую девушку, которую увезли от вольной хуторской жизни - да и заставили прислуживать холёным институтским барышням.
Сообщение: 1477
Зарегистрирован: 25.12.13
Откуда: Россия
Репутация:
2
Отправлено: 22.01.17 20:44. Заголовок: Наталья , так ведь и..
Наталья , так ведь и сейчас подгоняют.
А стишок... ну, просто очередной мимимишный стишок. К тому же ни слова о том, что будьте как Нина. Стихотворение всё про невероятно милую девочку, которую никто не может не любить.
Хочешь - будь такой же Ниной, не хочешь - носись, ори, залезай воооон на ту берёзу и виси вниз головой. Правда, любить тебя навряд ли каждый будет, но ты сама выбираешь.
Хуже, когда стандарт гораздо жестче. Просто сидеть с куколкой и напевать не прокатит. Ходи по линеечке, ешь что дали, люби что сказали, думай как научили, играй когда разрешат, спи когда можно, никогда не жалуйся. А будешь жаловаться, наставница отведёт тебя подальше от благоверных-приличных и вкатит по-полной.
Чтоб боялась. Чтобы не пикнула. Чтобы не портила рейтинг школы.
Ниночка ведь - настолько хорошая-карамельная девочка, что на какую-нибудь невинную шалость взрослые закроют глаза. А потом ещё на одну. И ещё...
А какую-нибудь современную гимназистку тащат по дырявым сугробам в колючей кофте, а ветер ей задувает в уши. И гувернантки нет, чтобы нести портфель с учебниками, который чуть не больше самой ученицы.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 29
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума