Отправлено: 08.11.14 18:19. Заголовок: Лидия Чарская

Скрытый текст

К.И.Чуковский. Лидия Чарская I. Слава богу: в России опять появился великий писатель, и я тороплюсь поскорее обрадовать этой радостью Россию. Открыла нового гения маленькая девочка Леля. Несколько лет назад Леля заявила в печати: «Из великих русских писателей я считаю своей любимой писательницей Л. А. Чарскую». А девочка Ляля подхватила: «У меня два любимых писателя: Пушкин и Чарская». «Своими любимыми писателями я считаю: Лермонтова, Гоголя и Чарскую». Эти отзывы я прочитал в детском журнале «Задушевное слово», где издавна принято печатать переписку детей, и от души порадовался, что новый гений сразу всеми оценен и признан. Обычно мы чествуем наших великих людей лишь на кладбище, но Чарская, к счастью, добилась триумфов при жизни. Вся молодая Россия поголовно преклоняется перед нею, все Лилечки, Лялечки и Лелечки. «Целую милую, дорогую Лидию Алексеевну Чарскую и желаю ей крепкого здоровья, чтобы она продолжала нам писать эти чудные повести»,— пишет тринадцатилетняя Зиночка. «Ах, как хотелось бы лично повидать ее»,— мечтает в далеком Тифлисе Полина. «Желаю иметь ее портрет»,— тоскует где-то под Минском девочка Лоло Андресюк. «Я выписала себе ее карточку и повесила в рамке над моим письменным столом»,— блаженствует в каких-то Гвоздках девочка Вера Малинина. И нельзя без волнения читать, как в городе Вознесенске шестеро таких девочек, все третьеклассницы, копят, собирают копейки и гривенники, отказывают себе во всем, чтобы сообща купить новую книгу обожаемой Лидии Алексеевны. «Я уже за лето скопила два рубля, теперь думаю, что мне на именины подарят еще один рубль»,— высчитывает вслух Катя Ланина, и кто же не позавидует ей! Такая небывалая власть у этой изумительной Чарской над сердцами наших дочерей и сестер! Чем приворожила к себе эта волшебница такое множество детских сердец? Кто разгадает, в чем тайна ее обаяния? Девочка Валя Руднева, прочитав у нее о какой-то арфистке, и сама заиграла на арфе, а другая девочка, Галя Месняева, прочитав у нее о войне, и сама стала рваться в бой: «Мне страшно хотелось быть в сражениях, биться самой, воодушевлять солдат!» — сообщает она в «Задушевное слово». Когда же в городе Томске какая-то Маня Тихонравова вздумала почему-то изменить свою жизнь, она обратилась за советом не к матери и не к отцу, а к обожаемой Лидии Алексеевне. «С нетерпением ждала ответа,— рассказывает она.— Думала уже: ответа не будет. И вдруг получаю ответ! Дорогая писательница ответила мне!» И девочка, которая не слушалась ни матери, ни отца, послушалась дорогой писательницы. Детским кумиром доныне считался у нас Жюль Верн. Но куда же Жюлю Верну до Чарской! По отчету одной библиотеки дети требовали в минувшем году сочинения: Чарской — 790 раз, Жюля Верна — 232 раза. Не угнаться за ней старику Жюлю Верну! Сейчас передо мною триста сорок шесть детских писем о различных прочитанных книгах, из них двести восемьдесят два письма (то есть больше восьмидесяти процентов) посвящено восхвалению Чарской. И не только вся Россия, от Тифлиса до Томска, но и вся Европа влюблена в Лидию Алексеевну; французы, немцы, англичане наперерыв переводят ее книги, а в Чехии, например, читатели до того очарованы ею, что, по свидетельству того же «Задушевного слова», настойчиво зовут ее в Прагу: осчастливьте! Но, к радости для России, великая наша соотечественница не покинула, не осиротила нас, и благодарная родина достойно наградила ее: 3 октября 1910 года была открыта всероссийская подписка для учреждения (в институте или гимназии) стипендии имени Л. Чарской. Не говорите же, что мы не умеем чествовать наших великих людей! Перелистываю книги этой Чарской и тоже упоен до безъязычия. В них такая грозовая атмосфера, что всякий очутившийся там тотчас же падает в обморок. Это мне нравится больше всего. У Чарской даже четырехлетние дети никак не могут без обморока. Словно смерч, она налетает на них и бросает их на землю без чувств. В «Записках институтки» я читаю: «Надю бесчувственную на руках вынесли из класса». И снова: «Я потеряла сознание». И снова: «Я громко вскрикнула и лишилась чувств». В «Записках гимназистки» то же самое: «Я громко вскрикнула и без чувств грохнулась на пол». В «Записках сиротки» то же: «Я потеряла сознание». Три обморока на каждую книгу — такова обычная норма. К этому так привыкаешь, что как-то даже обидно, когда в повести «Люда Влассовская» героиня теряет сознание всего лишь однажды. Ее и душат и режут, а она хоть бы что. Право, это даже невежливо. Такая толстая книга, и только один обморок! То ли дело другая великолепная повесть о девочке Нине Воронской: повесть еще не закончена, а уж Нина впадала в бесчувствие ровно одиннадцать раз! Да и как же героям Чарской хоть неделю пробыть без обморока! Она только о том и заботится, чтобы довести этих детей до бесчувствия. Ураганы, пожары, разбойники, выстрелы, дикие звери, наводнения так и сыплются на них без конца,— и какую-то девочку похитили цыгане и мучают, пытают ее; а другую — схватили татары и сию минуту убьют; а эта — у беглых каторжников, и они ее непременно зарежут, а вот — кораблекрушение, а вот — столкновение поездов, и на одну только малютку Сибирочку (в книге «Сибирочка») нападают сначала волки, а после — медведь, а после — разъяренные львы. Целый зверинец против крохотной девочки! Но Чарской мало и львов и волков, и вот — Серые, Черные Женщины, Черные Принцы, привидения, выходцы из могил, и все это только для того, чтобы: «А-а-а! — закричала вдруг не своим голосом Малявка и без чувств грохнулась на пол» («Большой Джон», гл. V). «Ужас»— любимое слово у этих ошалелых детей. «Ледяной ужас сковал мои члены»,— выражается какой-то семилетний, а другой прибавляет: «Ужас заледенил все мое существо». И третий: «Невольный ужас сковал меня». И четвертый: «Леденящий душу ужас пронизал меня с головы до ног». Какая-то фабрика ужасов эти чудесные детские книжки, и вот до какого обалдения доходит в одной из них маленькая девочка Лизочка: «Иглы страха мурашками забегали по моему телу (иглы мурашками! — К. Ч.)... Липкий пот выступил на лбу... Волосы отделились от кожи, и зубы застучали дробным стуком во рту... Мои глаза сомкнулись от ужаса» («Белые пелеринки», гл. 19). И через несколько строчек, конечно: «Я громко вскрикнула и лишилась сознания». Нечего и говорить о том, что эти малые дети то и дело убегают из дому — в дебри, в тундры, в моря, в океаны, ежеминутно висят над бездонными пропастями и по всякому малейшему поводу покушаются на самоубийство. II. Пробегаю воспаленными глазами по этим огнедышащим книгам и натыкаюсь на такую страницу: маленькая девочка, калека, упала перед подругой на колени, целует ей руки, ноги и шепчет, истерически дрожа: «Я злодейка пред тобою, а ты... ты — святая. Я поклоняюсь тебе!» Это из повести Чарской «Записки маленькой гимназистки». Девочка целует чьи-то ноги! О, как, должно быть, болело, кричало, разрывалось ее маленькое сердце, прежде чем в покаянной истерике она упала пред подругой на землю. Ты понимаешь ли, милая Лялечка, что такое, когда крохотный ребенок вдруг до бешенства возненавидит себя и захочет себя оплевать, и, в жажде самоунижения, всосется в твои ноги губами: «Бей меня, топчи, унижай: я — злодейка, а ты — святая!» Чтобы успокоиться, беру другую книгу под безмятежным заглавием «Счастливчик». Но и в ней я с ужасом читаю, как этот самый Счастливчик падает пред кем-то на колени и лепечет, истерически дрожа: «О,прогоните же меня, прогоните! Я не стою вашей ласки!» И целует кому-то руки: я дурной, я злой, я жестокий. И тут же другой младенец так же истерически взвизгивает: «Вы — ангел, а я — поросенок!» И тоже лобзает чью-то руку: прибейте, прибейте меня! Я волнуюсь, я мучаюсь, но в новой книжке — «Щелчок» — маленький мальчик опять целует у кого-то сапоги, умоляя: «Исхлещи меня кнутом до полусмерти!» А в повести «Некрасивая» маленькая девочка снова бьется у чьих-то ног: «Избей меня, искусай, исцарапай!» И мне становится легче: я с отрадой начинаю замечать, что мазохическое лобызание рук и ног — самое обычное занятие у этих малолетних истериков. Им это так же легко, как «здравствуйте» или «прощайте». Они лижут друг у друга все, что могут: руки, ноги, платье, сапоги,— но так как они и вчера лизали, и завтра будут лизать, то зачем же мне беспокоиться? Словно узор на обоях, повторяется на этих страницах один и тот же припадок, и если в повести «Люда Влассовская» одна девица чмокает в руку учителя, другая—незнакомого генерала, а третья припадает к чужим башмакам («Люда Влассовская». Повесть Л. А. Чарской, изд-во Товарищества «М. О. Вольф», с. 170, 203, 398, 439.) то я с надеждой смотрю на четвертую: кого и куда поцелует она? Когда же эта четвертая воскликнула: «Мне хочется упасть к ее ногам, целовать подол ее платья»,— тут я окончательно повеселел. Я увидел, что истерика у Чарекой ежедневная, регулярная, «от трех до семи с половиною». Не истерика, а скорее гимнастика. Так о чем же мне, скажите, беспокоиться! Она так набила руку на этих обмороках, корчах, конвульсиях, что изготовляет их целыми партиями (словно папиросы набивает); судорога — ее ремесло, надрывнее постоянная профессия, и один и тот же «ужас» она аккуратно фабрикует десятки и сотни раз. И мне даже стало казаться, что никакой Чарской нет на свете, а просто — в редакции «Задушевного слова», где-нибудь в потайном шкафу, имеется заводной аппаратик с дюжиной маленьких кнопочек, и над каждой "кнопочкой надпись: «Ужас», «Обморок», «Болезнь», «Истерика», «Злодейство», «Геройство», .«Подвиг»,— и что какой-нибудь сонный мужчина, хотя бы служитель редакции, по вторникам и по субботам засучит рукава, подойдет к аппаратику, защелкает кнопками, и через два или три часа готова новая вдохновенная повесть, азартная, вулканически-бурная,— и, рыдая над ее страницами, кто же из детей догадается, что здесь ни малейшего участия души, а все винтики, пружинки, колесики!.. Конечно, я рад приветствовать эту новую победу механики. Ведь сколько чувств, сколько вдохновений затрачивал человек, чтоб создать «произведение искусства»! Теперь наконец-то он свободен от ненужных творческих мук! Но все же что-то тусклое, бездушно-машинное чудится в этих страницах. Как и всякие фабричные изделия, как и всякий гуртовой товар, книги, созданные этим аппаратом, чрезвычайно меж собою схожи, и только по цвету переплета мы можем их различить. Я помню, милая Лялечка самозабвенно рыдала, читая у Чарской, как (после обычного обморока) какой-то ребенок заболел роковой театрально-эффектной болезнью, и я долго не мог успокоить ее. Но наконец придумал: взял с полки другую такую же книгу и там прочитал: «Сегодня роковая ночь, сегодня перелом болезни... доктор приедет вечером» («Большой Джон», гл. 14). Взял третью книгу и прочитал: « — Скажите, доктор, она очень опасна? — Сегодня должен быть кризис. — Послушайте, этот ребенок мне дороже жизни. Спасите ее!» («Южаночка», гл. 25). Лялечка с недоумением слушала, но я взял четвертую и прочитал: «Ей худо! Она умирает. Доктора! Доктора поскорее! Спасите ее, доктор! Это лучшее дитя в мире!» («Сибирочка», гл. 25). Ляля облегченно вздохнула и вдруг засмеялась и даже почему-то запрыгала. Еще бы! Ведь повторенный эффект — не эффект, привычный ужас — не ужас, и какая же страсть заразительна, если войдет в обиход? Едва ребенок заметил, что эти катастрофы и страхи сфабрикованы по одному трафарету — гуртовой товар, стандартный фабрикат,— тревога и взволнованность заменилась беззаботным равнодушием. Всякая эмоция от частых повторений вырождается в противоположное чувство, и отныне Лялечка только смеется, встречая у Чарской горячку, черную оспу, перелом ноги или руки. Когда же кто-нибудь на этих страницах тонет, горит, замерзает, ее радости нет конца. «Опять! Опять!» — торжествует она, и мы наперерыв вспоминаем, что в,«Сибирочке» уже замерзала Сибирочка, в «Лизочкином счастье»— Лизочка, а в «Записках гимназистки» — гимназистка и что в «Записках гимназистки» девочку спасал граф, в «Белых пелеринках» девочку спасала графиня, в «Юркином хуторке» девочку спасал князь, а в «Джаваховском гнезде» девочку спасала княгиня. И снова князь, и снова княгиня — ежеминутно на этих обоях повторяется тот же узор. Благороднейший губернатор, великодушный генерал, пленительный тайный советник, очаровательный министр двора — принадлежность каждой ее книги, а в «Записках институтки» появляется даже «богатырски сложенная фигура обожаемого Россией монарха, императора Александра III», и только когда не хватает уже ни царей, ни князей, наскоро изготовляются «просто аристократы»: «У него ноги аристократа по своему изяществу и миниатюрности»,— хвалит кого-то Чарская. «Скромный фасон ботинок не может скрыть их форму» («Джаваховское гнездо»). Но «аристократы» тоже машинные: схожи меж собой, как пятаки. Вообще в этом прекрасном аппарате, мне кажется, не хватает кнопок, надо бы прибавить еще. III. Что же это такое, обожаемая Лидия Алексеевна? Как это случилось, что вы превратились в машину? Долго ли вам еще придется фабриковать по готовым моделям все те же ужасы, те же истерики, те же катастрофы и обмороки? Кто проклял вас таким страшным проклятием? Как, должно быть, вам самой опостылели эти истертые слова, истрепанные образы, застарелые, привычные эффекты, и с каким, должно быть, скрежетом зубовным, мучительно себя презирая, вы в тысячный раз выводите все то же, все то же, все то же... Но, к счастью, вы и до сих пор не догадались о вашем позоре, и, когда простодушные младенцы воспевают вас как счастливую соперницу Пушкина, вы приемлете эти гимны как должное. Я тоже почитаю вас гением, но, воистину, гением пошлости. Превратить свою душу в машину, чувствовать и думать по инерции! Если какой-нибудь Дюркгейм захочет написать философский трактат «О пошлости», рекомендую ему сорок томов сочинений Лидии Чарской. Лучшего материала ему не найти. Здесь так полно и богато представлены все оттенки и переливы этого малоисследованного социального явления: банальность, вульгарность, тривиальность, безвкусица, фарисейство, ханжество, филистерство, косность (огромная коллекция! великолепный музей!), что наука должна быть благодарна трудолюбивой писательнице. Особенно недосягаема Чарская в пошлости патриото-казарменной: «Мощный Двуглавый Орел», «Обожаемый Россией монарх» — это у нее на каждом шагу, и не мудрено, что унтеры Пришибеевы приветствуют ее радостным ржанием, а какой-то Ревунов-Караулов отдал даже такой приказ: «Книга г-жи Чарской должна быть приобретена в каждой семье, имеющей какое бы то ни было соприкосновение... с кавалерией».( «Задушевное слово», 1912, № 20.) Как жаль, что в японскую войну кавалеристы не читали Чарской! То-то натворили бы подвигов! Недаром Главное управление военно-учебных заведений так настойчиво рекомендует ее в ротные библиотеки кадетских корпусов: ее книги — лучшая прививка детским душам казарменных чувств. Но неужто начальство не заметило, что даже свое ура изготовляет она по-машинному: «Русские бежали по пятам, кроша, как месиво, бегущих»,— пишет она в «Грозной дружине». «Красавец атаман ни на минуту не переставал крошить своей саблей врага». «Началось крошево...» «Удалая дружина делала свое дело, кроша татар направо и налево». Только и знает, бедняга, что «крошили», «кроша», «крошить»,— зарядила одно, как граммофон. Так что хоть и читаешь: «ура», а чувствуешь: «трижды наплевать». Мертвая, опустошенная душа! И когда дошло до того, что христолюбивое воинство ночью «искрошило» беззащитных спящих, она пролепетала с институтской ужимкою: «Сладкое чувство удовлетворенной мести!» И, умиляясь, рассказала детям, как один христолюбивый воин поджаривал «иноверцам» пятки, собственно, поджаривал не сам, а только приказал, чтобы поджарили; сам же отошел и отвернулся, и оттого, что он отвернулся, Нарекая растроганно (но не совсем грамотно!) воскликнула: «Великодушная, добрая душа!» Институтскую бонбошку нужно иметь вместо сердца, чтобы дойти до такого тартюфетва! IV Чарская — институтка. Она и стихами и прозой любит воспевать институт, десятки книг посвящает институту и все-таки ни разу не заметила, что, по ее же рассказам, институт есть гнездилище мерзости, застенок для калечения детской души; подробно рисуя все ужасы этого мрачного, места, она ни на миг не усомнилась, что рассказывает умилительно трогательное; пишет сатиры и считает их одами. Для нас ее «Записки институтки» суть «Записки из „Мертвого дома"», но она-то, вспоминая институт, восклицает о нем беспрестанно: Когда веселой чередою Мелькает в мыслях предо мною Счастливых лет веселый рой, Я точно снова оживаю,— и должно быть весьма удивилась бы, если бы кто-нибудь ей сообщил, что именно благодаря ее книгам мы возненавидели лютою ненавистью этот «веселый рой», мелькающий «веселой чередою». Поцелуи, мятные лепешки, мечты о мужчинах, невежество, легенды и опять поцелуи — таков в ее изображении институт. Никаких идейных тревог и кипений, столь свойственных лучшим слоям молодежи. Вот единственный умственный спор, подслушанный Чарской в институте: «Если явится, дух мертвеца, делать ли духу реверанс?» Когда девушки, окончив институт, вступают в жизнь, начальница, по утверждению Чарской, заповедует им: «Старайтесь угодить вашим, будущим хозяевам (!!!)». И даже эта холопья привычка лобзать руки, падать на колени прививается им в институте: «если maman не простит Лотоса,— поучает одна институтка другую,— ты, Креолочка, на колени бух!» И даже воспитательница шепчет малюткам: «На колени все! просите княгиню простить вас» И когда, как по команде, сорок девочек опустились на колени, Чарская в умилении пишет: «Это была трогательная картина». Это была гнусная картина, подумает всякий, кто не был институтской парфеткой. Точно так же, по сообщению автора, дети в институте приучаются симулировать истерику и обморок: «Медамочки, предупреждаю вас, не удивляйтесь: если вытяну из последних билетов, то упаду в обморок», «Если не по-моему, я в истерику и в лазарет». Свежему человеку жутко слышать из уст ребенка такую рассчитанно-обдуманную ложь, но в институте это — система, очень милая нашей писательнице. Теперь, когда русская казенная школа потерпела полное банкротство даже в глазах Передонова, только Чарская может с умилением рассказывать, как в каких-то отвратительных клетках взращивают ненужных для жизни, запуганных, суеверных, как дуры, жадных, сладострастно-мечтательных, сюсюкающих, лживых истеричек. По восторженным книгам Чарской мы знаем, что институтки при звуках грома зарываются головою в подушку и по-бабьи скороговоркой лепечут «свят-свят-свят», что, словно Акульки за печкой, они любят разгадывать сны: лавровый венок,— значит, нуль, хорошо отвечать стихи во сне,— значит, плохо отвечать на уроке; что при неудаче они говорят: «Не слава богу». И когда хотят на экзамене обмануть своих экзаменаторов, обращаются за помощью к иконам, к святителям: «Тс... тс... я слышу... святая Агния предсказывает мне билет»,— говорит одна институтка, а другая за одну щеку сует себе образок, за другую распятие, под язык—крошку церковной просфоры. «Непременно выдержу экзамен». А третья засунула себе «за платье» икону святого Николая, и святой Николай помог ей вытянуть первый билет. Ее подруги повторяют: чудо! чудо!:—и Чарская вместе с ними; даже глава у нее названа «Чудо». Мудрено ли, что в книгах Чарской мы то и дело читаем: «Сон Краснушки сбылся». «Предсказание бродячей гадалки исполнилось!» Мудрено ли, что она сообщает, как одна татарка молилась своему татарскому богу, но татарский бог не помог, а чуть помолилась русскому, русский моментально откликнулся. Тем же восторженным тоном рассказывает Лидия Чарcкая, что в это опереточное заведение присылают кавалеров по наряду (подлинное ее выражение!) — специально для танцев, и мудрено ли, что у парфеток холодеют руки при одном только слове: мужчина; что даже про архиерея они восклицают: «Ах, душка красавец какой!» — что даже царь у них «дуся»* и что идеальным мужчиной представляется им гвардеец «лучшего гвардейского полка», с усами и шпорами, и всю свою юную жажду слез, порываний и жертв они утоляют эротикой, тем пресловутым институтским обожанием, которым так восхищается Чарская. Кого обожать — безразлично. Можно даже повара Кузьму. Бросают между собою жребий, кому кого обожать, и даже составляют расписание: в понедельник обожает одна, во вторник другая. Одна другую упрашивает: душка, позволь мне тебя обожать,— и, получив позволение, берет кусок мела и, в знак любви, съедает его. Или же у себя на руке царапает булавкой вензель возлюбленной, натирает чернилами. И поцелуи, поцелуи! Дешевые, слюнявые. Сосчитайте-ка, сколько поцелуев хотя бы в «Люде Влассовской». «— Дай мне поцеловать тебя, душка, за то, что ты всегда видишь такие поэтические сны! — Ах, какая я глупая, Люда! Ну поцелуй же меня. — За то, что ты глупая? — Хотя бы и за это». Вся эта система как будто нарочно к тому и направлена, чтобы из талантливых, впечатлительных девочек выходили пустые жеманницы с куриным мировоззрением и опустошенной душой. Не будем же слишком строги к обожаемой Лидии Алексеевне! 1912 *Об институте см. у Чарской: «Люда Влассовская», с. 6, 7, 46, 84, 202, 251; «Белые пелеринки», с. 115; «Большой Джон», с. 16, гл. X, XI, XII и XIV; «Записки институтки», с. 142, 246 и т. д4

Под катом - полный текст исторической статьи Чуковского о Чарской. Той самой статьи, которую почти целое столетие цитировали, пытаясь доказать, что "ребёнок глуп, и не может знать, что стоит читать, а что - нет".

Но во всём ли согласимся с уважаемым Корнеем Ивановичем мы?

За сто лет кануло в Лету столько авторов, казалось бы, и более талантливых! А Чарскую любят, стесняясь в этом признаться. Но - любят. Читают сами и пересказывают детям, сокращая или даже пропуская все эти "слёзы и обмороки".

Так что же в ней все - таки "ЕСТЬ"?



(Это фотография Лидии Андреевны 1913 года. А вот оборотная сторона снимка:)

 Отправлено: 24.01.17 00:22. Заголовок: Ронья пишет: И гув..

Ронья пишет:

цитата:

И гувернантки нет, чтобы нести портфель с учебниками, который чуть не больше самой ученицы.

*оффтопное бурчание* Ну дикость же. Никогда не понимала, зачем таскать за собой эти тяжеленные кирпичи. Мой портфель весил семь с половиной кг. А еще мешок со сменкой, форма (для тех, кто занимался на физ-ре) и пакет с причиндалами для рисования и трудов.
Бабушка рассказывала, что у них раньше был один комплект общих учебников в классе и один персональный для занятий дома, с собой в школу книги не брали. А сейчас, в век компьютерных технологий, вообще достаточно распечатку нужного материала детям раздать.

 Отправлено: 24.01.17 00:30. Заголовок: У Чарской жизнь гимн..

У Чарской жизнь гимназисток тоже не сахар, но в каком-то другом смысле не сахар. Девочки из бедных семей хотя бы знают, что после гимназии смогут найти неплохую работу. И трудности у них другие: над одной гимназисткой смеются из-за ее бедной одежды, другой после трудов по дому не хватает времени приготовить задания. В жизни всякое бывает: у кого-то родители деспоты, а у кого-то их и вовсе нет. Но когда основным калечащим фактором в судьбе ребенка выступает сама учеба - это ненормально.
Хотя если почитать "Очерки бурсы" Помяловского или хотя бы описание Ловудского приюта в "Джейн Эйр", то тоже... в порядке вещей для своего времени, в общем-то, было.

 Отправлено: 24.01.17 07:21. Заголовок: Рике пишет: то тоже..

Рике пишет:

цитата:

то тоже... в порядке вещей для своего времени, в общем-то, было.

Но не нашего же! Да и гимназия - не бурса...

Ну ладно ещё, малыши. Малыши - витринка. Платьица-фартучки и так далее.
Но старшие ребята! Их ведь просто превращали в стариков. Одна гимназистка там была больше похожа на злющую гуральку, чем на девочку. Просто ей за каждое увлечение вкатывали по-полной.

Увлечения, кстати, у неё были раньше нормальные. Песни-стихи, пробовала танцевать.
Другой мальчик вёл себя совсем как взрослый. Не в смысле как рассудительный подросток, а в смысле вообще как взрослый сорокалетний мужчина. Можно подумать, у него жена и работа... уже.

Один мальчик правда был похож на весёлого и задумчивого варшавского студента. Ну хоть на мальчика похож, честно. Танцевал и играл на трубе.

А вообще подростки - известно какие: всегда энергичные и гордые.
Вот что надо было сделать, чтобы их потребности свести до минимума? "Миска молочной каши" - и чтоб никто не орал. Причём даже это не спешили выполнять. Первое у них было, а вот второе...

 Отправлено: 24.01.17 18:01. Заголовок: Ронья пишет: А воо..

Ронья пишет:

цитата:

А вообще подростки - известно какие: всегда энергичные и гордые. Вот что надо было сделать, чтобы их потребности свести до минимума?

Среди подростков сейчас больше сдержанных и ответственных, чем раньше, и оно правильно.
На "детей, которые должны оставаться детьми" в свое время насмотрелась. Они детьми до пенсии остаются.:) Не скажу за всю Одессу, но среди знакомых дела обстоят так: в состоятельных семьях ребята загружены кружками-секциями-репетиторами до поздней ночи, многие ездят на стажировки за границу, занимаются спортом, учат языки. А малообеспеченные с 12-13 лет начинают подрабатывать и уже решают, куда пойдут после 9-ого класса. У некоторых еще и младшие на руках. Логично, что ведут себя как люди с опытом - ведь они и проблемы решают на уровне взрослых. И с социально-коммуникативными навыками у них получше, чем было у моих ровесников двадцать лет назад.
На прежних подростков пожалуй, похожи только дети из неблагополучных семей. Не тех, где обязательно пьянки-гулянки, а из семей, где между родителями и потомками глухая стена.
Так что пусть уж лучше растут вечно сорокалетними, чем восемнадцатилетними по паспорту, десятилетними - по развитию и пятидесятилетними - по уровню проспиртованности организма, как многие в прошлом поколении.

 Отправлено: 24.01.17 21:00. Заголовок: Рике пишет: Так что..

Рике пишет:

цитата:

Так что пусть уж лучше растут вечно сорокалетними, чем восемнадцатилетними по паспорту, десятилетними - по развитию и пятидесятилетними - по уровню проспиртованности организма, как многие в прошлом поколении.

Да ведь просто сказать - пусть будут, пусть растут... Самим-то им каково?

 Отправлено: 24.01.17 23:41. Заголовок: Ронья пишет: Да ве..

Ронья пишет:

цитата:

Да ведь просто сказать - пусть будут, пусть растут... Самим-то им каково?

Трудно, но все-таки уже полегче, чем большинству людей в современном мире, не говоря уж о людях прошлых времен. То, что раньше учеников розгами секли, а в некоторых странах дети работают с пяти лет и живут в лачугах, конечно, не перечеркивает автоматом проблемы российской молодежи, но здорово помогает расставить приоритеты. А сравнивать с идеальной радужной вселенной, которой в природе не существует, бессмысленно. Становится лучше - и то ладно, что вперед идем, а не назад, хотя темпы не ахти. В мои школьные годы миска каши была роскошью, а в детстве моего деда роскошью была сама школа и возможность учиться. Дай бог, разберутся и с нынешними проблемами.
З.Ы. А вот за тяжелые учебники обидно, потому что этот вопрос можно при желании решить одной левой.

Возвращаясь к теме.
Думается, Чарская для девочек серьезна, потому что нынче школьное бытье в порядке вещей и всем так или иначе описываемые картины знакомы. А в годы самой Чарской дети кухарок и крестьян вряд ли оценили бы страдания гимназисточки, которую оставили на два часа после уроков за невыученную главу из Писания.

 Отправлено: 20.05.17 21:07. Заголовок: Рике пишет: А в год..

Рике пишет:

цитата:

А в годы самой Чарской дети кухарок и крестьян вряд ли оценили бы страдания гимназисточки, которую оставили на два часа после уроков за невыученную главу из Писания.

Оценили бы.

Может, только дети, живущие в крайнем голоде и ночующие на вокзале не оценят, но им бы и никто не стал читать Чарскую.

Для ребёнка нет этих стандартов - сытый и не битый, значит живёт хорошо. Конечно, если ребёнок обречён выживать, то эти два последних пункта становятся главными составляющими счастья.

Но ведь даже побитый-голодный ребёнок, если прочитает про Лену, поймёт - она несчастлива! Ну да, она живёт у родных, но условия там для неё хуже, чем в казённом заведении.

Вот детдомовские дети сочувствуют, например, Золушке. Даже если их самих месяц назад лупила табуреткой в лёжку пьяная мамаша.

"Ой котик бедный, он же голодненький!" Ребёнка могут кормить одними макаронами, причём раз в день. Но котик тоже голодненький, даже если котик обычно лопает за троих.

"Девочка была такая грязная!" Это другая девочка сочиняет сказку.
Вид у "сказочницы" - как у внучки бомжа, но бывают дети ещё грязнее, ещё младше, и она это понимает.

 Отправлено: 20.05.17 23:33. Заголовок: Ронья пишет: Для ре..

Ронья пишет:

цитата:

Для ребёнка нет этих стандартов - сытый и не битый, значит живёт хорошо. Конечно, если ребёнок обречён выживать, то эти два последних пункта становятся главными составляющими счастья.

Именно в состоянии "обречен выживать" подавляющее большинство населения, в т.ч. детей и находилось. Аки у Гринвуда: "Мальчик, ты ушел из дома, где тебя каждый день кормили задаром? Да ты просто дурак. Ну и что, что били. Всех бьют".
Физические наказания считались необходимым элементом воспитания. Причем это могла быть не розга, аки в благовоспитанных семьях, а хорошее увесистое полено или сковорода. Если ребенок в результате "воспитательного процесса" становился калекой - его же проблемы.
Как у Лены - не плохо по тем временам. Еда, дом, учеба, никакой работы. Опять же, не бьют - ругают только, ну еще в чулане могут запереть.
Даже как у Ваньки Жукова еще не плохо. Это обычная жизнь обычного ребенка.
И даже в "Очерках бурсы" не дно. Тоже средний уровень.
Плохо - это как у Крысы из "Петербургских трущоб", когда девочка в двенадцать лет уже опытная проститутка и горькая пьяница, а впереди у нее - чахотка и смерть на улице годика через два-три.

А как относилось дореволюционное поколение детей к страданиям духовно богатых барышень, можно судить по следующим годам, когда эти дети выросли и начали формировать культуру нового государства. Да хотя бы по судьбе той же Чарской.

 Отправлено: 20.05.17 23:50. Заголовок: Рике пишет: Как у Л..

Рике пишет:

цитата:

Как у Лены - не плохо по тем временам. Еда, дом, учеба, никакой работы. Опять же, не бьют - ругают только, ну еще в чулане могут запереть.

Но ведь Лена и Ванька Жуков - дети из совершенно разных социальных слоёв.

"Очерки бурсы" я не читала, но там уж тем более другие дети - с Дона/из Украины?

Лена - просто переживательная девочка из чистенькой семьи. А Ванька - мальчик с трагической для ребёнка судьбой. И оба брошенные, потому что о Лене заботятся лишь формально.

Мне там больше всего Жюли было жалко. Это ж надо было так её озлобить. Отобрали единственное, что она любила - свою комнату, а попрекали не за то что бука, а за то что некрасивая бука.
Рике пишет:

цитата:

И даже в "Очерках бурсы" не дно. Тоже средний уровень.

Хех, вспомнилась моя книжка.

"- А она порченное масло есть не может! - развёл руками Лесь. - У неё, пан смотритель, душа не принимает.

- Ничего-ничего, подъест, - из-за груды бумаг отозвался пан смотритель.

Лесь дёрнул плечом.

- Она маленькая. Сплюнет.

На следующий день в учётной книге пана смотрителя появилась такая запись:

"В пос. Чалдонка голода нет. Пищбрак возить".

 Отправлено: 21.05.17 00:21. Заголовок: Ронья пишет: Лена -..

Ронья пишет:

цитата:

Лена - просто переживательная девочка из чистенькой семьи.

И именно поэтому у нее все в шоколаде, можно сказать. Во всяком случае, тяжких страданий, над коими лить слезы, уж тем более, для "Ванек Жуковых", для которых это "подралась с кузеном" и "учитель в угол поставил" - щи пустые и жемчуг мелкий.
У нее одна драма - смерть мамы, и тут ее жаль, бесспорно, но это уж судьба, не скроешься.
Но потом ей оч крупно повезло, она попала к родственникам, а не в работный дом на фабрику, где "целый день колеса мы вертим, вертим, вертим" (Н.Некрасов). И все трагедии - это обычные рядовые терки со сверстниками. Не особо хорошо, но не смертельно. Тем более, оно и уравновешивается: и дядя к ней ровно относится, и Анна-княжна ей подруга.

Вот кого действительно жаль, я согласна - Жюли, которую родная мать гнобит, потому что она калека. И вот у кого психика расшатана.

 Отправлено: 21.05.17 00:22. Заголовок: Ронья пишет: Но ве..

Ронья пишет:

цитата:

Но ведь Лена и Ванька Жуков - дети из совершенно разных социальных слоёв.

О том и говорю: детям крестьян и рабочих вряд ли могли быть близки душевные метания героинь из нравоучительных историй.
Ну разве только то, что Лена - сиротка, близко любому восприятию. Но и это не очень помогло. И дело не в статье Чуковского, написанной еще до революции. Поток гнева, обрушившийся на Чарскую, был весьма многоголосым, а редкие защитники писательницы упирали не на плюсы ее творчества, а на то, что наивной и ничего не умеющей женщине трудно прокормить себя, и на то, что она поддерживала революцию.
Столько приязни в адрес Чарской как человека и одновременно столько презрения к ее книгам. Автора жалели, хлопотали о льготах для нее, пытались помочь пристроиться. Героинь - ненавидели люто, обзывали слащавыми, манерными. "Ты как институтка у Чарской", - одно из самых обидных оскорблений того времени.
Популярность Чарской вернулась, когда подросло до школьного возраста новое поколение детей, не видевшее своими глазами ту эпоху немногочисленных генералов Икониных и возвышенных гимназисточек, которых обслуживали массы Ванек Жуковых.
Ронья пишет:

цитата:

"Очерки бурсы" я не читала, но там уж тем более другие дети - с Дона/из Украины?

Петербург там, и сам автор петербуржец. Книга по большей части автобиографическая.
Ронья пишет:

цитата:

Мне там больше всего Жюли было жалко. Это ж надо было так её озлобить.

Лену-то хоть мама любила и растила в неге и заботе.
А Жюли родная мать превратила в Золушку, отселила от остальных детей и всячески гнобила по поводу и без повода. Плюс у горбуньи ооооочень мало шансов по тем временам выйти замуж, а значит, дальше только дорога в гувернантки или сельские учителя. Ну или в нахлебницы-приживалки при семействе сестры.
Ронья пишет:

цитата:

На следующий день в учётной книге пана смотрителя появилась такая запись: "В пос. Чалдонка голода нет. Пищбрак возить".

 Отправлено: 21.05.17 01:23. Заголовок: "Очерки бурсы..

"Очерки бурсы" пришлось на днях вспомнить - приплела их к теме "маленького человека".
Интереснейший социальный срез, где людей считают не просто средним классом, а его особо высокодуховной частью - духовенство! В семинарии воспитываются будущие пастыри душ... Но они - именно "маленькие люди" потому, что от них ничего не зависит, за них решено всё - и малейшее проявление самостоятельности карается, как преступление.

Розги - это будни, плеть - хуже, а хуже всего, если не отпустят домой на праздник. Накажут целую семью за грехи мальчишки - бурсака. Плакать бесполезно - никто и слушать не станет.
Ещё хуже "начальства" - несколько великовозрастных подонков. Захотят - изнасилуют, а доносить на товарищей - последнее дело. Даже на таких.

Средневековая структура, узко-специальное образование - и действительно впечатление глубокой провинции. "Хлопцы с Дона?" А это - Петербург. Александро - Невская лавра.
Блистательной столицы бурсаки не видят, а столица не видит их. Увидит - пугается или смеётся.
Ну и что? Всё равно через несколько лет им будут целовать руки. Ведь без справки от бывшего бурсака (об исповеди-причастии) никого не примут на службу!

 Отправлено: 21.05.17 06:50. Заголовок: Наталья пишет: Сред..

Наталья пишет:

цитата:

Средневековая структура, узко-специальное образование - и действительно впечатление глубокой провинции. "Хлопцы с Дона?" А это - Петербург.

Я и не читала даже, но судя по тому, что вы описали - действительно, впечатление как от истории Бульбовских времён...
(Даже и не знала, что семинария в Петербурге - это "бурса". Думала, "бурса" впринципе - сильно сродни малопольским "засцянкам" и хуторам с бахчами!)

А ещё хочу сравнить Гоголя с Сенкевичем. Вот когда читаю Сенкевича, не встречаю никаких упоминаний о том, что там кто-то из казаков хоть месяц пробыл в бурсе. А по Гоголю выходит - семинария для казака буквально обязательна, там и Бульба учился, и сыновья Бульбы, и внуки Бульбы тоже бы учились, если бы они были.

(Хех, а может, отчаянные Сенкевичские казаки подожгли горе-школу и слиняли на следующий день!?)

А ещё вспомнился эпизод из одного фильма. Гуцул Олекса получил от пана дарственную грамоту и показывает остальным. И тут возникает вопрос: а грамота - точно не филькина? Они как её читают, если Олекса - навряд ли грамотный (отдать гуцула в бурсу ну точно никому бы в голову не пришло), а пан наверное ещё и пишет на латыни?

Вот так дал им пан грамоту, а она по тексту, может, то ещё "Письмо запорожцев к султану"...

***
Нет, конечно для всяких-там кухарят и поварят Лена - такая паночка, что её и жалеть-то стыдно. Но так ведь и Сара Кру для Бекки - "мисс"!

 Отправлено: 21.05.17 10:25. Заголовок: Бульба и его сыновья..

Бульба и его сыновья учились в Академии, это - образование высшее (бурса - среднее). Они вот там даже Овидия проходили, а питерские бурсаки не знали, чем отличается католик от лютеранина, были уверенны только, что и те, и другие "хуже собак". И лишь один там кто-то "развился до того, что усомнился в существовании чёрта".

И ведь это - закрытое мужское заведение, где неизбежно выстраивается иерархия, как в тюрьме (увы, тон задают те, кто подлее - и противостоять им могут единицы).

Но зачем и почему родители запирают своих чад в этот гадюшник? Неужели не жалко?
А у бурсы два достоинства: бесплатность образования (о качестве не спрашивайте) и, что ещё важнее, гарантированное трудоустройство, верный кусок и себе, и семье, и престарелым родителям.

Прочтёте - и ужас, и восторг!

А как здесь сохранить живую душу? Только так, как главный герой - автопортрет автора: ни разу не струсить, и навсегда заткнуть уши от этой "науки".

 Отправлено: 21.05.17 15:53. Заголовок: Наталья пишет: Буль..

Наталья пишет:

цитата:

Бульба и его сыновья учились в Академии, это - образование высшее (бурса - среднее). Они вот там даже Овидия проходили, а питерские бурсаки не знали, чем отличается католик от лютеранина, были уверенны только, что и те, и другие "хуже собак".

Ну надо же...

Запорожская - средневековая - академия оказалась лучше, чем петербургская, почти-почти современная!

Нет, только вот вдумайтесь. В двух километрах от бульбовской академии - или евреев вешают, или пан слугу насмерть забивает, или панночка сбегает со шляхтичем-голодранцем, а у них Овидий и латынь.

Латынь, кстати, это привилегия шляхты с духовенством (ни гуцул, ни крестьянин, пашущий на пана, по-латински не читает)

А в блестящем Питербурге все передовые мысли, все образованнейшие сливки общества, а в закрытой "школе" - настолько концентрированное средневековье, что страшно.

Вот кстати - тот же Сенкевич: во времена Бульбы панночки свободно вставляли в речь латинские слова и обороты, и если сами не цитировали, то хотя бы цитаты понимали! А два века назад это всё оказалось для девочек неприличным - сиди, хлопай ресницами и целомудренно мечтай о зАмуже...

Самый край был в каком-то пансионе - когда институтки заучивали: "Поднявши нос и разметавши гриву" вместо "поднявши хвост"...